Евгений Салиас - Экзотики

Конечно, у доктора и въ этой средѣ экзотической были враги, вслѣдствіе того, что, посвятивъ всѣ часы своей жизни на самообразованіе, ему некогда было, да и на умъ не пришло удѣлить хоть нѣсколько минутъ въ день на самовоспитаніе. У него не было формы и такта. Онъ бывалъ рѣзокъ и грубоватъ.

Въ Рудокоповѣ ярко сказывался мужикъ и сказывался трояко: ясностью и свѣжестью мысли, угловатостью и рѣзкостью движеній, мягкостью и теплотой сердечныхъ вспышекъ.

Черезъ года два или три послѣ того, что Рудокоповъ поступилъ домашнимъ врачомъ къ Скритицыной, онъ могъ уже покинуть свою должность и зажить самостоятельно, будучи медикомъ раздушенной интернаціоналки, но онъ привязался и къ матери, и къ дочери. Послѣ смерти матери Скритицыной онъ, конечно, не могъ слѣдовать за Дубовскимъ и остался во Франціи.

За это время Рудокоповъ нѣсколько разъ ѣздилъ въ Россію, нѣсколько разъ по цѣлому мѣсяцу пробывалъ въ Москвѣ. Съ особеннымъ чувствомъ, съ какимъ-то щекотаніемъ гдѣ-то тамъ… далеко… около сердца проѣзжалъ онъ по Моховой или мимо Екатерининской больницы. Съ теплымъ, хорошимъ чувствомъ, не проклиная никого и ничего, вспоминалъ онъ, какъ бился студентомъ, въ особенности на третьемъ курсѣ, когда нежданно потерялъ два урока предъ самымъ взносомъ платы.

Рудокопову, уже извѣстному въ медицинскомъ мірѣ нѣсколькими блестящими статьями, стали предлагать вступить на профессорское поприще, но Адріанъ Николаевичъ былъ уже человѣкъ зараженный, онъ уже пропитался чѣмъ-то, слоняясь нѣсколько лѣтъ по Европѣ, и чувствовалъ, что не уживется ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ, а еще того менѣе въ провинціи. Онъ все собирался ѣхать въ Россію, но продолжалъ оставаться тѣмъ, чѣмъ окрестилъ съ насмѣшкой другихъ — кочевникомъ и экзотикомъ.

Получивъ записку отъ «Любочки», какъ Рудокоповъ давно привыкъ звать Скритицыну заглазно, онъ тотчасъ же явился въ ней.

— Ну, что за важное дѣло? — спросилъ онъ, входя. — Если хотите перемѣнить портниху, то я вамъ адреса новаго дать не могу.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ, не шутите!.. Я голову теряю…

И по лицу Эми докторъ увидѣлъ, что дѣйствительно съ ней произошло что-то особенное и серьезное.

— Говорите. Говорите скорѣе… — тревожно произнесъ онъ, садясь. — Вы знаете, какъ я васъ люблю, какъ любилъ вашу матушку, какъ много ей обязанъ… Я за васъ въ огонь и въ воду, Любовь Борисовна.

Эми, путаясь, кой-какъ, неправильно, то забѣгая впередъ, то возвращаясь, разсказала другу все. Какъ бы исповѣдалась предъ нимъ.

Рудокоповъ слушалъ внимательно и становился все мрачнѣе.

— Что же вы мнѣ скажете? — спросила она наконецъ. — Что посовѣтуете?

— Теперь? Ничего.

— Какъ!? — изумилась Эми.

— Теперь поздно, Любовь Борисовна.

— Какъ поздно?

— Да. И вы обидѣли меня. Слѣдовало за мной послать давно. Не только прежде объясненія съ Владиміромъ Иванычемъ, но даже прежде объясненія съ этимъ англичаниномъ. Надо было попросить меня узнать его самого, узнать, кто и что онъ прежде, чѣмъ сказать: люблю. А теперь поздно. Что я могу, когда я совершенно не знаю, что это за человѣкъ! Я знаю про него, что у него острая бородка à la Henry III, что онъ похожъ на «Миньона», сорвался съ какой-нибудь картины изъ галереи версальской или луврской. А честный ли онъ человѣкъ, порядочный, достойный васъ, могущій составить ваше счастье… или же онъ пролѣзъ въ это экзотическое интернаціональное общество. Онъ — Френчъ, tont court… Невѣдомо откелева. Прохожій человѣкъ. Безъ сапогъ. А у васъ полъ-милліона. И онъ это пречудесно знаетъ.

— Ахъ, полноте, Адріанъ Николаевичъ! — воскликнула Эми. — Еслибы вы его знали…

— Вотъ, вотъ… Еслибы я его зналъ, то этакаго всего зря бы и не говорилъ. Или бы превозносилъ его, или бы доказательно доказывалъ, что онъ жуликъ.

— Жуликъ? Что это…

— Такое слово. Хорошее… Ну, мошенникъ, что-ли.

— Послушайте, ради Бога… Мнѣ не до шутокъ… — стала умолять Эми. — Вы другъ. Мой лучшій другъ и единственный.

— Это вѣрно, Любовь Борисовна. Оттого вамъ и слѣдовало, прежде чѣмъ полюбить этого невѣдомаго британца, меня позвать, спросить…

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Да развѣ это возможно? Я узнаю васъ въ этихъ словахъ. Да развѣ знаешь, что начинаешь любить, развѣ знаешь, когда и какъ это случится, случилось. Смотришь, вчера ничего не было, сегодня что-то непонятное, а завтра… завтра конецъ всему… Вотъ какъ со мною было. До отъѣзда дяди въ Петербургъ я имъ интересовалась, а теперь… теперь…

— Теперь поздно?

— Вернуться? Да. Поздно.

— И совѣтоваться со мной поздно.

— Но ваше мнѣніе… не объ немъ… Ваше мнѣніе: рѣшаться ли такъ вѣнчаться?.. Это скандалъ!

— Ахъ, полноте! Не это скандалъ! — воскликнулъ Рудокоповъ. — Рѣшать свою судьбу самой — не скандалъ. Вѣнчаться безъ гостей, букетовъ и поздравленій — не скандалъ. Не въ этомъ дѣло. Еслибы вы собрались бѣжать отъ дяди, я самъ бы побѣжалъ вмѣстѣ съ вами, но, — поймите, — зная, кто третій бѣжитъ около насъ. А теперь я этого третьяго не знаю. Мы съ нимъ, пожалуй, прибѣжимъ… къ позору, обману и, главное, — горю! Къ несчастью всей вашей жизни!

— Познакомьтесь съ Френчемъ ближе, и вы полюбите его.

— Когда же?

— Хоть сегодня.

— А завтра побѣжимъ? Полноте, Любовь Борисовна. Чтобы выходить замужъ или совѣтовать другу выходить — надо съ этимъ «предметомъ» нѣсколько пудовъ соли съѣсть. Вы все еще ребенокъ! Вотъ что ужасно. Ребенокъ и сирота! Безъ призора. Владиміръ Ивановичъ большой грѣхъ на душу взялъ, что поселился съ вами въ. этомъ Вавилонѣ, бросилъ васъ въ этотъ разношерстный бомондъ, гдѣ всѣ языцы земные, развѣ только каракалпаковъ нѣтъ. А самъ летаетъ… чортъ знаетъ гдѣ и зачѣмъ. Вотъ вы, дитя, и собрались замужъ за перваго ловкаго «экзотика», которому понравились ваши деньги.

Рудокоповъ замолчалъ и глубоко задумался.

Эми грустно тоже молчала, но была смущена мыслью.

Онъ говоритъ то же, что и дядя! Да неужели же есть такіе люди? Если и есть, то онъ, Ліонель, конечно, не такой. Никогда!

— Вотъ къ чему ведетъ это кочеваніе! — выговорилъ вдругъ Рудокоповъ.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Что пустяки, что серьезное дѣло — вы все свое. Le même refrain.

— Да-съ. Но по неволѣ. Потому что этотъ рефрэнъ, или припѣвъ, вѣрный, истинный. И этотъ рефрэнъ — не русское «ай люли, люли»! А напротивъ, грустный, похоронный, ужасный. И вотъ теперь на васъ оправдывается то, что я сто разъ, тысячу разъ говорилъ вашей покойной матери и говорю теперь вамъ.

— На мнѣ оправдывается?

— Да. Конечно. Жили бы въ Россіи, въ Москвѣ, хоть въ Петербургѣ — вы бы не собрались замужъ за какого-нибудь британца или бразильянца.

— А вышла бы за князя Соколинскаго, — разсердилась Эми.

— Зачѣмъ за Соколинскаго. Не одни Соколинскіе въ Россіи, есть и хорошіе люди, надо полагать.