Евгений Салиас - Экзотики

— Ну… Ну… Вѣдь ты же простила… А теперь опять…

И Соколинскій расцѣловалъ ручки жены, какъ бы прося вторично прощенія.

Эми нашла Клэретту преобразившейся, разцвѣвшей отъ счастья. Она стала вдвое красивѣе. Дѣвочка въ ней пропала; была молодая женщина, со странно-блестящимъ, увѣреннымъ взглядомъ. Только эти глаза выдавали ея ежечасное восторженное настроеніе… Она будто ни на минуту не забывала того, что съ ней приключилось, что она имѣетъ, что ей послано судьбой… Она была радостна, какъ еслибы сейчасъ пришла изъ-подъ вѣнца… Взглядъ ея только въ рѣдкія мгновенія покидалъ лицо мужа. Она почти не отрывала глазъ отъ него, и они говорили ему, повторяли:

«Вѣдь хорошо намъ?.. Какъ хорошо»?!..

Рудокоповъ тоже измѣнился. Онъ не былъ такимъ насмѣшливо-угрюмымъ, какимъ бывалъ прежде почти всегда. Онъ теперь будто старался временами казаться прежнимъ брюзгой, но это не удавалось. Другой, новый Рудокоповъ сквозилъ въ немъ постоянно и, затѣняя то-и-дѣло прежняго, выдавалъ это странное притворство или лукавство.

Эми замѣтила ему это…

— Вы еще продолжаете комедіанствовать, Адріанъ Николаевичъ, даже не со мной, а съ самимъ собой. Вотъ удивительный умъ. Человѣку будто стыдно, что онъ нашелъ на свѣтѣ то, что отрицалъ…

— Мнѣ не стыдно, Любовь Борисовна… такъ, какъ бываетъ людямъ стыдно. Мнѣ стыдно предъ самимъ собой! Мой разумъ стыдится, что былъ о себѣ высокаго мнѣнія, а оказалось, что юнъ… дюжинный или сотенный. Я не стыжусь того, гдѣ и какъ нашелъ я — какъ вы называете — счастье. Слитки золота, самородки находятъ люди не въ банкахъ и не въ банкирскихъ конторкахъ — а въ глуши, въ дебряхъ, въ землѣ, въ грязи… Мнѣ стыдно, что я не могу понять, какъ могло все это приключиться. Вѣдь я не мальчишка. Мнѣ тридцать лѣтъ. И какихъ еще? Которыя можно считать… каждый годъ за два. А между тѣмъ вотъ она, глупенькая, для меня… да — все!.. Мнѣ представляется, что я — большой, огромный, съ головой въ небесахъ, а она — крошечная, гдѣ-то тамъ, внизу, въ щели… И меня вдругъ начинаетъ томительно тянуть туда, къ ней… Я дѣлаюсь самъ крошечный, я счастливъ тѣмъ, что я крошечный, благодаря ей и съ нею… Все это объяснить, Любовь Борисовна, трудно. Да что-это… Болѣе простое не объяснишь. Я по два часа въ день занятъ… чѣмъ бы вы думали? Ея туалетомъ! Я самъ выдумываю разные фасоны и отдѣлки… Вчера я три часа пробился, отдѣлывая ленточками корсажъ ея платья. Срамъ! Нравственное паденіе!

— Какъ я рада! — воскликнула Эми. — Какъ я рада! Оказывается, что я не даромъ васъ любила и не вѣрила, что вы уродъ среди людей.

Рудокоповъ разсмѣялся, но вдругъ выговорилъ серьезно:

— А между тѣмъ, у насъ есть одинъ постоянный мотивъ для ссоръ. Да. Повѣрить трудно. Постоянный…

— Что вы? Какой?

— Я часто, почти каждый вечеръ, разсказываю что-нибудь Клэреттѣ, надѣясь, что такъ понемногу я воспитаю, разовью ее я сдѣлаю грамотной… Я пробовалъ давать правильные уроки. Невозможно. Ее начинаетъ будто ломать всю… Затѣмъ, она становится печальна… А затянется урокъ — то и больна… Ну, вотъ, я и придумалъ вечерніе простые, якобы, разговоры. Но каждый разъ, что я говорю, она глядитъ и думаетъ… Я спрашиваю — о чемъ? Она отвѣчаетъ: «Ни о чемъ»! Или отвѣчаетъ: «Такъ. Rien du tout»! Или: «Je ne sais pas»! Вѣдь, однако, думаетъ, же она о чемъ-нибудь…

И говоря это, Рудокоповъ взволновался, сталъ суровъ и сердито глянулъ на Клэретту.

— Je comprends! — воскликнула Клэретта. И она вдругъ поднялась съ мѣста, обошла столъ и, сѣвъ около Эми, сказала, тихо:

— Онъ сердится за это всегда… Вамъ я скажу… Ему я не могу сказать… Когда онъ по вечерамъ говоритъ, я всегда, внимательно слушаю, но не могу не думать о другомъ, о важномъ.

— О чемъ же? — спросила Эми.

— Вы ему не скажете? Даете слово?

— Даю.

— Когда мы такъ сидимъ, онъ говоритъ, а я слушаю, то всегда… Toujours, toujours, toujours… Je pense à la même chose.

— А quoi?

Клэретта нагнулась и тихо шепнула Эми на ухо:

— А ce que je l'aime…

И слезы появились у нея на главахъ.

— Что такое?! — вскрикнулъ Рудокоповъ. — О чемъ? Если это тайна, которую ты не можешь мнѣ сказать, то напрасно… Не надо ничего скрывать отъ мужа, отъ человѣка, котораго любишь…

Клэретта замотала головой.

— Отчего вы не хотите это ему сказать? — спросила Эми, изумляясь.

— Нельзя… Не надо… Это не говорится… просто въ разговорѣ. Да… А такъ — нѣтъ. Это надо беречь, въ себѣ… Я вамъ, сказала затѣмъ, чтобы вы его убѣдили только, что мои мысли не дурныя, чтобы онъ пересталъ сердиться, подозрѣвать… Но не говорите, что я сказала вамъ.

Эми обняла Клэретту и горячо расцѣловала.

— Вотъ видите, Адріанъ Николаевичъ, я цѣлую ее за эту ея вѣчную тайну. Стало быть, вы понимаете, что вы не имѣете права сердиться на нее… Мотивъ ссоры долженъ быть уничтоженъ. Слышите ли? Обѣщаете?

— Обѣщаю… — произнесъ Рудокоповъ, неудомѣвая, и развелъ, руками.- Femina sum et omnia humana а me aliena puto… — прибавилъ онъ.

— Это что такое? — воскликнула Эми. — По-испански вы заговорили.

— Нѣтъ, Любовь Борисовна. Это латинское изреченіе, но моего сочиненія. Мужчина судитъ все на свѣтѣ по-человѣчьи, а женщина судитъ все по-женски. Ну-съ, Любовь Борисовна, — разсмѣялся онъ весело. — Я предъ вами престранно исповѣдовался. Клэретта хотя коротко и на ухо, но, кажется, еще пуще моего исповѣдалась, сказавъ вамъ то, что она и мнѣ не хочетъ, якобы не можетъ, сказать… Ну-съ, теперь вашъ чередъ… Вы какъ?.. Кажется мнѣ, что пора вамъ меня простить за… за мое вмѣшательство въ вашъ англійскій романъ. Простите за это названіе.

— Я и прежде на васъ не пеняла и васъ мысленно не попрекала. Я вѣрю въ судьбу. Въ предопредѣленіе свыше… Вы это знаете…

— Но теперь?… Теперь вы счастливы?

Эми вспыхнула.

— Мнѣ тоже, Адріанъ Николаевичъ, совѣстно сказать. Совѣстно тоже, гдѣ и какъ нашла я мое счастье. Да. Я люблю Жоржа… Я его зову, какъ звали товарищи въ полку: «Егорушка». Это къ нему больше идетъ. Я люблю его много. И считаю, что такъ и должно было все быть, такъ все случиться…

— Ну и слава Богу. Онъ честный и добрый человѣкъ. А главное, онъ васъ обожаетъ. Вы должны его любить.

— Да. Именно. Я должна его любить, какъ жена мужа. Должна. Не законъ, а природа мнѣ это приказываетъ. Мнѣ нѣсколько трудно вамъ объяснить, какъ я его полюбила и люблю. Я вся его… Но потому, что онъ — весь мой. Я понемногу и недавно поняла и почувствовала простую вещь: что такое бракъ… Онъ одинъ, Егорушка, существуетъ для меня на свѣтѣ… Все остальное, всѣ остальные — это, для меня, ну, вотъ, что декорація на сценѣ. Она необходима для иллюзіи, но не для игры актеровъ. Она — дополненіе, безъ котораго можно и обойтись… Всѣ люди для меня будто не существуютъ. Только одинъ человѣкъ существуетъ. Онъ. И онъ на половину — я. Мы вмѣстѣ — міръ Божій. Все остальное — наша декорація Вотъ поэтому-то, Адріанъ Николаевичъ, я и не понимаю, что люди, мужчины и женщины, могутъ вступать въ бракъ два раза. Это безсмыслица. Любить можно два раза, причемъ, разумѣется, вторая любовь есть ясное доказательство, что первая была ошибкой и самообманомъ и никогда не существовала.