Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Вы помните?..
    О, если бы опять
По жесткому щетинистому полю
Идти вдвоем, неведомо куда,
Смотреть на рожь, высокую, как вы,
О чем-то говорить, полуслучайном,
Легко и весело, чуть-чуть запретно…
И вдруг – под розовою цепью гор,
Под белой незажегшейся луною,
Увидеть моря синий полукруг,
Небесных волн сияющее пламя…
Идти вперед, идти назад, туда,
Где теплой радуги дымно-горящий столб
Закатную поддерживает тучу…
И, на одном плаще минутно отдохнув,
Идти опять и рассуждать о Данте,
О вас – и о замужней Беатриче,
Но замолчать средь лиственного храма,
В чудесном сумраке прямых колонн,
Под чистою и строгой лаской
Огней закатных, огней лампадных…
Вы помните? Забыли?..

Последних сновидений стая злая,
Скользящая за тьму ночных оград…

Упорный утренний собачий лай –
И плеск дождя за сеткой винограда…

Пусть шумит кровавая гроза,
Пусть гремят звериные раскаты…

Буду петь я тихие закаты
И твои влюбленные глаза.

Мне жить остается мало…
Неправда! Жизнь – навсегда.
Душа совсем не устала
Следить, как летят года.

Пускай опадают листья –
Видней узор облаков…
Пускай всё легче, сквозистей
На милом лице покров,

Невеста, Сестра! не бойся,
Мне ведома сладость встреч.
Приди, улыбнись, откройся,
Отдай мне свой нежный меч…

Всё бывшее – пребывает,
Всё милое – будет вновь:
Его земле возвращает
Моя земная Любовь.

Нет оправдания в незнаньи
И нет невинной слепоты.
Она открылась мне страданьем,
Любовь, единая, как Ты.

Душа ждала, душа желала
Не оправданья, но суда…
И принял я двойное жало
Любви единой – навсегда.

Пускай он снился, странный вечер длинный,
я вечер этот помню всё равно.
Зари разлив зеленовато-винный,
большое полукруглое окно.

И где-то за окном, за далью близкой,
певучую такую тишину,
и расставание у двери низкой,
заветную зазвездную страну.

Твои слова прощальные, простые,
слова последние – забудь, молчи,
и рассыпавшиеся, ледяные,
невыносимо острые лучи.

Любви святую непреложность
и ты и я – мы поняли вдвоем,
и невозможней стала невозможность
здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,
к ней прикоснуться чистым острием.

Всё, что бывает, не исчезает.
Пусть миновало, но не прошло.
  Лунное небо тайны не знает,
  Лунное небо праздно-светло.

Всё, что мелькнуло, – новым вернется.
Осень сегодня – завтра весна…
  Звездоубийца с неба смеется,
  Звездоубийца, злая луна.

В явь превращу я волей моею
Всё, что мерцает в тающем сне.
Сердцу ль не верить? Я ль не посмею?
  Только не надо верить луне.

Наивный месяц, мал и тонок,
Без белых облачных пеленок
Смотрел на луг. А на лугу –
Сидел взъерошенный котенок,
Как в зачарованном кругу.

Зачем он был, зачем сидел,
И отчего так месяц бел, –
Все мне казалось непонятно…
Но был котенок очень смел,
А луг круглился необъятно.

И пенилась моя надежда, –
В котенке, в небе, – как вино…
Иль это сонная одежда
На том, что есть, – но не дано,
Что наяву утаено?..

Когда были зори июльские багровые,
Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней
на дачу, где, счастливая, она жила.

Только всего и было, что зори багровые.
Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?
Она подумала и сказала: три.

Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,
другие слушали и ничего не понимали,
но выговаривала шарманка ясно для нее:

«Посмотри, посмотри на зори багровые,
вынуты у тебя будут все три сердца,
три раны, три раны останутся вместо них…»

Розовые в свете зорь багровеющих,
розовые капали у Ангела слезы…
Кончилась песенка, и пошел он прочь.

Но чуть вышел за ограду садовую,
встречу ему попался пустой извозчик,
старый старичишка с белой бородой.

Увидал старичишка Ангела,
начал, на чем свет стоит, ругаться:
«Ах ты, своевольник, такой-сякой,

Ах ты, жалетель без ума-разума,
чего распустил розовые слюни,
душу человечью на месте убил?

Гляди, вот, ее веревочка длинная,
в тысячу дней тесемка,
и не сряду на ней, не сряду три узелка!

Тысячу дней ты сделал минуточкой,
да как ты осмелился на такое,
силы человечьи не ты считал!»

Испугался Ангел, и слезы высохли.
Николая-Угодника узнал он:
нажалуется, не минует, – как быть?

А извозчик на козлах прыгает,
рукой морщинистой машет:
«Иди, неуемный, иди назад,

сыграй ей такую песенку,
чтобы всё, что узнала, забыла;
а тебе нагоняй – своим чередом».

Побежал Ангел, спотыкается,
спешит, а она на том же месте,
только не стоит – сидит на песке.

И видит Ангел: губы у нее белые.
Вынуты у нее все три сердца,
но не три раны, а одна.

Привязал к шарманке веревочку,
длинную веревочку с тремя узелками,
длинную веревочку в тысячу дней,

и заиграл Ангел песенку,
песенку забвенную, бедную,
возвращая Время в свой круг,

покрывая тьмою грядущее,
чтобы копились силы человечьи
по воле Того, Кто их знал.

И дрожал шарманщик, играючи:
закроется ли тройная рана?
вернется ли в свои дни душа?

Люди подбежали, подняли
ту, что сидела с белыми губами.
Она очнулась, слушает, глядит,

смеется: – «Ах, вдруг точно уснула я,
и что-то снилось мне, что – не знаю…»
Три сердца ее Ангел увидал,

три сына, Смертью отмеченные,
три узелка на веревочке длинной,
на длинной веревочке в тысячу дней.

А Николай-Угодник у решетки дожидается,
посадил Ангела в старенькую пролетку
и судить его за самовластье повез.

Недаром разгорались зори багровые.
У кого не вынули они сердца?
Не оставили кровавых ран?