Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Тают мгновенья, пройти не хотят…
Рад я смене, пусть умирают.

Слов не надо – хотения смелы.
Белы стены поздних часов.

О, Бельгия, земля святых смертей!
Ты на кресте, но дух твой жив и волен.
И перед ним – что кровь твоих детей
И дым, и гарь воздушных колоколен?
На Польшу, близкую сестру, взгляни, –
Нет изумительней ее удела:
Безумием пылающие дни
Ей два креста судили: на одном
  Ее истерзанное тело, –
  Душа немая на другом.
Но сочтены часы томленья,
Господь страданий не забудет.
Голгофа – ради воскресенья,
  И веруем, – да будет!

Если хочешь говорить –
  Говори ясно.
Если вздумаешь любить –
  Люби прекрасно.
Если делать – делай так,
  Чтобы делу выйти.
Если веришь – дай мне знак,
  Завяжи нити…

Люблю, люблю серебряные дни,
Без солнца – в солнце, в облачной тени.

Как риза брачная, свежа, ясна
Задумчивого моря белизна;

Колеблется туман над тихой далью,
А голос волн и ласковей, и глуше…

Такие я встречал людские души:
Овеяны серебряной печалью,

Они улыбкою озарены,
В них боль и радость вечно сплетены…

И любит буйная моя мятежность
Их детскую серебряную нежность.

Армяк и лапти… да, надень, надень
На Душу-Мысль свою, коварно-сложную,
И пусть, как странница, и ночь и день,
Несет сермяжную суму дорожную.

  В избе из милости под лавкой спит,
  Пускай наплачется, пускай намается,
  Слезами едкими свой хлеб солит, –
  Пусть тяжесть земная ей открывается…

Тогда опять ее прими, прими
Всепобедившую, смиренно-смелую…
Она, крылатая, жила с людьми,
И жизнь вернула ей одежду белую.

Плотно заперта банка.
Можно всю ночь мечтать.
Можно, встав спозаранка,
То же начать опять.

Можно и с пауками
Играть, полезть к ним в сеть.
Можно вместе с мечтами
Весело умереть.

Нет выбора, что лучше и что хуже.
Покину ль я, иль ты меня покинешь –
Моя любовь стрелы острей и уже –
Конец зазубрен: ты его не вынешь.

Ходит, дышит, вьется, трется между нами
Черный человечек с белыми глазами.
Липой ли он пахнет, потом или сеном?
Может быть, малинкой, а быть может, тленом.

Черный ползунишка с белыми глазами,
Пахнущий постелью, мясом и духами,
Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,
Любишь одиноких деток перепутных.

«Нет, я не льстец!» Мои уста
Свободно Ника [100] славословят.
Ни глад, ни мор, ни теснота,
Ни трус меня не остановят.

Ты скромен, Ника, но ужель
Твои дела мы позабыли?
Преследуя святую цель,
Трудился с Филиппом [101]– не ты ли?

Ты победил надеждой страх,
Недаром верила Россия!
На Серафимовых [102]костях
Не ты ли зачал Алексия?

Не ты ль восточную грозу
Привлек, махнувши ручкой царской?
И пролил отчую слезу
Над казаками – в день январский? [103]

Толпы мятежные лились…
У казаков устали руки.
Но этим только начались
Твои, о Ник, живые муки.

Ты дрогнул, поглядев окрест,
И спешно вызвал Герра Витта… [104]
Наутро вышел манифест…
Какой? О чем? Давно забыто.

Но сердце наше Ник постиг.
Одних сослал, других повесил.
И крепче сел над нами Ник,
Упрямо тих и мирно весел.

С тех пор один он блюл, хранил
Жену, Россию и столицу
И лишь недавно их вложил
В святую Гришину [105]десницу.

Коль раскапризится дитя, –
Печать, рабочие и Дума, –
Вдвоем вы справитесь, шутя:
Запрете их в чулан без шума.

На что нам Дума и печать?
У нас священный старец Гриша.
Россия любит помолчать…
Спокойней, дети, тише, тише!..

И что нам трезвость [106], что война?
Не страшны дерзкие Германы.
С тобою, Ники, без вина
Победоносны мы и пьяны.

И близок, близок наш тупик
Блаженно-смертного забвенья,
Прими ж дары мои, о Ник,
Мои последние хваленья.

Да славит всяк тебя язык!
Да славит вся тебя Россия!
Тебя возносим, верный Ник!
Мы богоносцы – ты Мессия!

От здешних Думских оргий
На фронт вагонит Никс,
При нем его Георгий [107]
И верный Фредерикс [108].

Всё небо в зимних звёздах.
Железный путь готов:
Ждут Никса на разъездах
Двенадцать поездов.
. . . . . . . . . . . . . . .

На фронте тотчас слово
Он обратил к войскам:
«Итак, я прибыл снова
К героям-молодцам.

Спокойны будьте, дети,
Разделим мы беду –
И ни за что на свете
Я с места не сойду.

Возил сюда сынишку,
Да болен он у нас.
Так привезу вам Гришку
Я в следующий раз.

Сражайтесь с Богом, тихо,
А мне домой пора».
И вопят дети лихо:
«Ура! ура! ура!»

Донцы Крючков и Пяткин [109]
Вошли в особый пыл,
Но тут сам Куропаткин [110]
С мотором подкатил.

Взирает Ника с лаской
На храброго вождя…
В мотор садятся тряский,
Беседу заведя.

Взвилася белым дыбом
Проснеженная пыль
И к рельсовым изгибам
Запел автомобиль.

Опять всё небо в звездах,
И пробкой [111], как всегда,
Шипят на ста разъездах
Для Ники поезда.

К семье своей обратно
Вагонит с фронта Никс.
И шамкает невнятно:
«В картишки бы приятно» –
Барон фон Фредерикс.

«Буря мглою небо» слюнит,
Завихряя вялый снег,
То как «блок» она занюнит,
То завоет, как «эс-дек».

В отдаленном кабинете
Ропщет Ника: «Бедный я!
Нет нигде теперь на свете
Мне приличного житья!

То подымут спозаранку
И на фронт велят скакать [112],
А воротишься – Родзянку [113]
Не угодно ль принимать.

Сбыл Родзянку – снова крики,
Снова гостя принесло:
Белый дядя Горемыкин [114]
В страхе едет на Село.

Всё боится – огерманюсь,
Или в чем-нибудь проврусь…
Я с французами жеманюсь,
С англичанами тянусь…

Дома? Сашхен [115]всё дебелей,
Злится, черт ее дери…
Все святые надоели –
И Мардарий [116]и Гри-Гри [117].