Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

У той, что на даче жила, счастливая,
первое сердце взяли чужие,
второе – свои, а третье – неизвестно, кто.

Но три раны не сливались в единую,
потому что давал ей сил для страданья,
давал каждый из тысячи дней.

Прости мне за тех, кого я
  отнял у жизни сей,
отнял у сна и покоя,
  у жен и у матерей.

Ведь если я отнимаю,
  в это иду, любя;
верю, иду и знаю:
  так делаю – для Тебя.

Какая тайна в этом слове,
как мало думают о нем.
Оно пылает ярче крови
преображающим огнем.

Его – никто не понимает.
Ему до срока – не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.

Я воздыхал и дни и ночи,
об избавлении стеня,
и чьи-то пристальные очи
взглянули тихо на меня.

Они взглянули и сказали:
ты шел неправедно за мной.
Вернись, и выйди из сандалий,
и с непокрытой головой.

Любовь приходит незаметно
и, непредвиденная, – ждет,
пока не вспыхнет семицветно
в живой душе ее восход.

Не бойся этого прозренья.
Его ничем не отвратить.
Оно дается на мгновенье,
чтоб умереть иль полюбить.

Как незаметно из-под пыли
пробилась чистая струя.
О, первая любовь, не ты ли
Любовь последняя моя?

Смотри: глаза мои прозрели,
мечты земные о земном,
преобразясь, запламенели
в кольце светящемся твоем:

И дух и плоть – неразделимо
к тебе на жертвенник легли.
И древний столб огня и дыма
вознесся к небу от земли.

Мой путь идет по кручам,
и остры стремнины…
давно я изранен, измучен,
но не сойду в долины.
Я для тех, кто всеми оставлен,
иду за второй белизною –
мой путь окровавлен,
не ходи за мною.
Я свободен – и связан,
всё равно пойду по стремнинам:
мой путь мне указан
Отцом и Сыном.

Шестнадцать уст, и в памяти храню я
К устам прикосновенье уст моих.
В них было откровенье поцелуя.
Шестнадцать уст! Я помню только их.

Любовию иль нежностью волнуем,
Во власти добрых духов или злых,
Когда б я не касался уст иных,
Святое пламя пил я с поцелуем.

И если даже вдруг, полуслучайно,
Уста сближались на единый раз,
В едином миге расцветала тайна.

И мне не жаль, что этот миг погас.
О, в поцелуе всё необычайно.
Шестнадцать уст – я помню только вас!

Здесь всё – только опалово,
только аметистово,
да полоска заката алого,
да жемчужина неба чистого…

А где-то на поле – цветы небывалые,
и называется поле – нетово…
Что мне зеленое, белое, алое?
Я хочу, чтоб было ультрафиолетово…

Комната. Окна в какой-то сад.
В комнате гости. А день так светел.
Я улыбаюсь, гостям я рад…
Странное в них не сразу заметил.
  Что? Да как? Они без лиц!
  Дримса-пумса-цуц и цыц.

Сверху у этих – вот тебе раз! –
Гладко и бледно что-то круглится.
Нету на гладком ни ртов, ни глаз:
Это, что хочешь, только не лица.
  Ни единого лица,
  Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!

Каждый телесным своим пятном,
Розово-желтым, ворочал мило.
Это казалось сперва смешно,
Ну а потом – меня затошнило.
  Хоть кусочек бы лица,
  Дрости-крости гоп-ца-ца!

Вдруг я увидел, что черный кот
Тихо скользит меж толпой у двери,
Щурит глаза, раскрывает рот…
О, как я жадно бросился к зверю!
  И целую во уста –
  Есть лицо хоть у кота!

Схватило, заперло, оставило
  Многоголовое Оно.
В холодной келье замуравило
  Мое последнее окно.

О, пусть бы яма одинокая,
  И темь, и тишь, и холод плит…
Но я не знал, что Красноокое
  Меня и с Ним разъединит.

Разъединило! Нету доступа
  Ему ко мне и мне к Нему.
Не уловлю я легкой поступи
  И уст к одежде не прижму…

И если в келью позабытую
  Он постучит ко мне: открой!
Как я открою дверь забитую
  Моей слабеющей рукой?

Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.

Говорят, он умер… А если б и нет?
Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

Она его тогда узнала…
И он любил ее тогда.
Каким дождем их осверкала
Любви восходная звезда!

И вот прошло, и стало былью.
Не любит он, не любишь ты…
И затянулись серой пылью
Их лиц ужасные черты.

Какая чья-то синяя гримаса,
Как рана алая стыда,
Позорный облик Хобиаса
Преследует мои года.

И перья крыл моей подруги,
Моей сообщницы, – Любви,
И меч, и сталь моей кольчуги,
И вся душа моя – в крови.

Мы побеждаем. Зори чисты.
Но вот опять из милых глаз
Большеголовый, студенистый,
Мне засмеялся – Хобиас!

  В углу, под образом
Горит моя медовая свеча.
  Весной, как осенью,
Горит твоя прозрачная душа.

  Душа, сестра моя!
Как я люблю свечи кудрявый круг
  Молчу от радости,
Но ангелы твои меня поймут.

В минуты вещих одиночеств
Я проклял берег твой, Нева.
И вот, сбылись моих пророчеств
Неосторожные слова.

Мой город строгий, город милый!
Я ненавидел, – но тебя ль?
Я ненавидел плен твой стылый,
Твою покорную печаль.

О, не тебя, но повседневность
И рабий сон твой проклял я…
Остра, как ненависть, как ревность,
Любовь жестокая моя.