Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

И вдруг замолк он сразу. Отчего?
Как будто не случилось ничего,
Лишь ветер нежно шевелил кустом.
Но ветер говорить со стариком
Умел ему понятным языком.
И на слова: «Откуда этот пес?»
Прошелестел: «Его привел Христос».

«Так что ж, старик, откроешь или нет? –
Сказал Алигиери, уж суровей:
Огонь в глазах и сдвинутые брови. –
Искать ли нам здесь на любовь ответ?
Иль в этом месте не дают ответа?
Тогда скажу я, правды не скрывая,
Что нет и не было еще здесь рая.
Смотри, старик, ты не хранишь завета –
Его ты слышал сам из уст святых:
Для любящих – иль ты забыл про это? –
Все двери открываются для них!
Ты видишь, даже этот малый песик,
Что из кустов просовывает носик,
И в нем любовь. И как она светла!»
Собачка будто бы и замолчала,
И, нежным взором обменявшись с Тенью,
Глаза на старика перевела
И на него тихонько зарычала.

«Я больше убеждать тебя не буду, –
Прибавил Дант. – Но знай, что я войду,
И вместе с ней. Любовь ее зовет.
Когда же там она ее найдет,
Найдет, – кого ты знаешь! – я уйду,
Она – останется. Приду опять,
Но часа этого я не забуду.
Я ничего не смею забывать,
И слову не умею изменять».

Старик поднялся, с пояса снимая
Заветный ключ, и, медленно шагая,
Ворчал: «Гляди, наговорил-то сколько!
Уйду… приду… останется… А только
Коли беда – она уж не одна.
Как ей остаться, коли тень она?
Здесь нет теней. У каждого есть тело.
Ну, не такое, – ткнул опять на Данта, –
Как у тебя, у пришлого гиганта,
Получше, малость… А она хотела…»
– «Да замолчишь ли ты! Не рассуждай!
Забыл от старости – любовь всё может!
Она и тело даст, она поможет!»

Взглянул на Тень: совсем порозовела,
Как будто было у нее и тело.

Старик опять: «Беда с таким народом…»
– «Довольно! – крикнул Данте. – Открывай!»
Ключ зазвенел. Открылись двери в рай,
И Данта обняло его дыханье;
Дышал он цветом липовым и медом…
Они вошли…
А дале, по незнаныо,
Как встретил рай обоих, Данта с Тенью,
С какими свиделись они святыми, –
Мне надо нового ждать откровенья.
Пока ж молчу. Лишь помню, что за ними
Закрылись двери белою сиренью.

Вот новый Дант в последний Круг пробрался,
Один, без спутника – он очень смел,
Да и вверху – чего не навидался!

Едва на подземелье посмотрел,
Как, одного из тамошних заметив,
Без церемонии к нему подсел

И, очень вежливо его приветив,
Затеял с ним, – на это был он скор,
Особенно внимание приметив, –

По-дружески тотчас же разговор.
Верней – стал вопрошать его прилежно.
Тот поднял на него потухший взор,

Проговорив, не очень, впрочем, нежно:
«Вы сверху, да? Оттуда к нам давно
Никто не приходил. И дух мятежный

Земли забыл я. Впрочем, всё равно»,
«Я знаю, – Даит ответил. – Расскажите,
Что здесь такое? Почему темно?

И почему вы на волне сидите?
Мне быть во тьме случалось иногда,
Но холод здесь… А вы и не дрожите,

Как будто это вам и не беда.
Всё волны, волны… Нет почти что суши.
В таких местах я не был никогда.

Кругом черно, черней китайской туши,
Я, как вошел, – чуть не ослеп совсем.
И вы здесь не один. Всё это – души?

Не понимаю также я, зачем
Вы на волне всё той же, мглисто-черной,
Не очень-то спокойны. Между тем

Качанье ваше мерное упорно,
И кажется порою мне оно
Как будто бы довольно тошнотворно».

«Я не умею, не смеюсь давно, –
Ответил тот, качаться продолжая. –
А то, пожалуй, было б мне смешно,

Что будто вы, и главного не зная,
Вопросы ставите как наугад.
Ведь вам известно же, предполагаю,

Что это место, по-земному, – ад.
По-здешнему – Безмерность. Океану
Подходит это больше во сто крат.

По крайней мере, точно, без обману:
Нет времени у нас, и меры нет.
Я тоже вас обманывать не стану,

Могу ли дать, да и какой ответ?
Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,
Иль почему не выхожу на свет?

Другой бы вам ответил, негодуя,
Но я отвечу попросту: не то!
Я не взял это за насмешку злую,

Хоть не сидит в аду зачем – никто.
Вы лучше бы не так меня спросили:
Сидите, мол, в аду, во тьме, – за что?»

Даит отвечал: «Мои вопросы были,
Я вижу, неудачны. Предлагать
Не буду их. Но если вам усилий

Не много стоит просто рассказать,
Что можете, как сами захотите,
И что считаете, что можно знать

Мне и про вас, – за что вы здесь сидите,
Да и про то, что здесь у нас вокруг,
Меня вы этим очень одолжите.

Когда во тьме я очутился вдруг –
Соображенье у меня застыло…
Но верьте мне, я говорю как друг…»

«Земное слово „друг“ мне слышать мило, –
Сказал подземник. – Я вам расскажу
Историю мою, и всё как было.

Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»

Так начал он уныло и несмело:
«Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу – за то же дело.

Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!

Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,

И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья, –
Жила, от всех и от себя тая,

Что будет – неизбежно! – искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,

На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,

Что я хотел – чего оно хотело,
Но говорил – и было это ложь, –
Что я покорен своему уделу,

А от него – куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть – так должен и любить я, –
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?

За эти-то дела – могу ль забыть я? –
Сижу теперь в холодной темноте,
За них, а также и за их прикрытье.

Не веря больше никакой мечте
И не жалея ни о чем нимало,
Ни о своей погибшей красоте…

Мне в океане всё яснее стало,
Мне надо было пережить удар,
И чтоб волна до тошноты качала,

За то, что посланный мне свыше дар
Я исказил… Да нет, гораздо хуже, –
Я просто сделал из него кошмар.

И вечно ложь я повторял всё ту же,
Слова святые ею оскорблял,
Узлы мои я стягивал всё туже,