Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Мне, что ни день, казалось, что я болен.
Хранил я тело, всячески лечил,
Но сохранить его я не был волен.

И потерял, как ни заботлив был.
Там, где-то на земле, оно истлело…
Но не довольно ли я говорил?

Теперь вы знаете, в чем было дело,
Как на земле я прожил жизнь мою,
И как меня поработило тело.

Вы поняли, что я судьбу свою
Сам для себя готовил, притворяясь,
Что правды даже в сердце не таю,

Себя незнаньем оправдать стараясь.
Вы поняли, что этот океан,
И то, что на волне я так качаюсь,

Всё это мне – за лживость, за обман…
О, только здесь я понял, как обидел
Того, кем дар высокий был мне дан,

И лучше бы меня Он ненавидел!
А Он любил… Но я понять не мог,
И на земле я этого не видел.

Теперь конец: Прошел последний срок.
Рассказ мой кончен тоже. И заране
Ответ ваш слышу. Дам себе зарок

Ни с кем не говорить, сидеть в тумане,
Чтобы земных ответов не слыхать.
Ведь как к моей вы прикоснетесь ране?

Вы скажете – давно, мол, ясно вам,
Что все мои ошибки – лишь пустое
В сравненье с тем, что делается там,

Там, на земле… Ведь там теперь такое,
Что психологии, мол, ваши – вздор.
И что вы можете сказать другое?

Так пусть вам будет это не в укор,
Но я прошу вас очень: помолчите.
Такой ответ – ведь это приговор…

И лучше ничего не говорите.
Слова мне будут тяжелей всего.
А что касается земных событий –

Они известны здесь… И оттого
Я не хочу сравнений ваших с ними.
Нет, нет, не отвечайте ничего!

А если вы произнесете Имя…»
Он много бы еще наговорил,
Весь в увлеченьи бедами своими,

Но Данте здесь его остановил.
Алигиери звался он недаром,
Он с честью имя славное носил,

Да был и в родственной связи со старым.
Отважен, неподатлив, горд и смел,
Он обладал еще особым даром:

И боль, и страсть он умерять умел.
В глазах подземника заметив муку,
Он на него серьезно поглядел

И властным жестом только поднял руку,
Проговорив спокойно: «Вижу, нет,
Еще не пережили вы разлуку

С собой земным. Из всех грехов и бед
Вы не успели вынести морали.
Когда б не это, вы бы мой ответ

С поспешностью такой не предваряли.
Увидите, что он совсем не тот,
Как вы его себе воображали.

Он даже вашему наоборот.
И к вашим – не ошибкам, преступленьям,
Один такой, по-моему, идет.

Да, преступлениям. И, без сомненья,
Они не лучше, коль не хуже тех,
Что от незнанья или от забвенья

Творятся на земле. И этот грех
Ваш тяжелее, чем теперь на свете –
Лежащий камнем на плечах у всех.

Вам послано сознание. А эти,
Несчастные сыны различных стран,
Они теперь как брошенные дети,

Иль сами бросившие в океан,
Но по невинности, неосторожно,
Последний свой, заветный талисман.

И сравнивать их с вами – как возможно?
Вы скажете: „Но я в моих делах,
Пускай они всегда и были ложны,

Я действовал один, на свой же страх.
Со мною и дела мои пропали.
Что на земле от них осталось? Прах!“

Когда и как об этом вы узнали?
Не думая нисколько о других,
Вы даже их как будто не видали,

Так что же можете вы знать о них?
А если стало шевелиться то же,
Порою тайно, в сердце у иных?

Ведь столько их теперь на вас похожих!
А если это принято от вас?
Что, если вы заворожили ложью

Невинных – в некий неизвестный час?
Но есть черта. Она непреступима,
Хоть преступаема была не раз.

А вы – вы хуже. Не прошли вы мимо,
Но прежде, чем дано вам умереть, –
Так вам черта казалась нестерпима, –

Ее всегда пытались вы – стереть.
Ее, одну, делящую святое
От злого и преступного. Как сметь

На это посягнуть? И что другое,
Что людям больше может повредить,
Чем это дело: тихое – и злое?

Я только человек. Не мне судить.
Но, кажется, и мгла, и эти стены,
Всё нужно было вам, чтоб не забыть,

Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
И вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной,

Обоих залила, и всё вокруг.
Но унесла с собою, отступая,
Лишь одного. Где Данта бедный друг?

Чуть виден, как волна его, качая,
Уносит вдаль, куда-то в темноту,
И, слышно, силился кричать, рыдая

Сквозь адскую, должно быть, тошноту:
«Любил меня… А я любви не видел…
Стереть хотел Его любви черту…

Уж лучше бы… меня… Он ненавидел…
Всю жизнь изменою… я вел с Ним спор,
Но Он любил… а я Его обидел…

Меня любил…»
– «И любит до сих пор!» –
Дант крикнул громко, чтобы, уплывая,
Тот правду услыхал. Но Данте, взор

В подземную напрасно тьму вперяя,
Не различал уж боле никого.
Где ж он? И Дант нахмурился, не зная,

Услышан ли ответ. «Но ничего,
Опомнится когда-нибудь от бреда,
Полезно это будет для него».

Так кончилась подземная беседа.

Но тут другой жилец подплыл, качаясь.
«Вы сверху, да? Вели вы разговор… –
Спросил он Данта, видимо стесняясь. –

Я слышал ваш и разговор, и спор,
И было мне, сказать по правде, странно.
Ведь голоса людского с давних пор

Я не слыхал. Лишь волны неустанно
Здесь воют. И уж так давно
Я сам молчу, средь этой мглы туманной,

А мне молчать – совсем не всё равно.
Молчание – такое, право, бремя,
Особенно когда вокруг темно.

Ах, если б здесь у нас хоть было Время!
И я, ведь, жду его – и ничего!»
«А разве вы не говорите с теми,

Кто рядом, здесь? Не проще ли всего?
Да иногда неплохо и молчанье,
И если бремя – как и для кого!»

«Вам чуждо, вижу я, мое страданье! –
Ответил тот, качаясь на волне. –
Вы оказали первому вниманье,

Так почему б не оказать и мне?
Моя история – совсем другая,
А если вам и кажется извне,

Что мы не на земле уже, не там,
Где все общаются, а вот бы сели
Вы на волну, так стало б ясно вам,

Что мы давно друг другу надоели…
Печется каждый о себе одном.
Недаром тот окончил еле-еле,

Начав рассказы о себе самом.
Был рад найти не здешнего…
Он на земле со мною был знаком,