Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

И видел это, знал и понимал,
Однако, видеть вовсе не желая,
Глаза на всё упрямо закрывал,

И даже будто бы не понимая
Ниспосланных мне знаков, что даны
Не раз уж были мне, предупреждая.

А знаки эти – явны и грозны.
Вот, например: душа порой двоилась
И даже весь я сам. Со стороны

Смотрел тогда я на себя. И мнилось,
Что вот идет – не человек, а хмарь,
Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,

Шепчу: «Вы, милостивый государь,
Что от меня, скажите, вам угодно?»
А он… о подлая и злая тварь! –

Одет, как я, с иголочки и модно,
Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»
Со мной садится рядом пресвободно:

«Не узнаешь? Задачка-то легка!
Вглядись в меня. Придвинься же поближе.
Меня-то не обманешь, en tout cas [133].

Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.
Ну да, ты сам. Всё тот же кавалер,
И от меня не навостришь ты лыжи.

Давно ли мы, на общий наш манер,
Устроили – и оба нежно вместе –
В конце аллеи тайный sanctuaire [134],

Чтоб нашей общей угодить невесте…
Или, вернее, жениху… Оно –
Такое дело, говоря без лести,

И для меня и для тебя равно
Приятным стало, даже натуральным.
Мы позабыли баб, и всех, давно.

Не притворяйтесь, милый мой, печальным,
А то испуганным, как будто вдруг
Ты сделался ce qu’on appelle [135]– нормальным.

Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,
Я ты же сам, я лгать тебе не буду.
Не забывай – один у нас супруг,

И что ж такое, разве это к худу?
Я недурен и веселей тебя,
Но будь уверен, я с тобой – повсюду,

Захочешь – вмиг развеселю, любя…
Пристало ли тебе меня бояться?
Ведь не боишься ж самого себя?

А наши шалости, – не может статься,
Чтоб ты их так совсем и позабыл.
Я для тебя готов еще стараться…»

Тут океанца Дант остановил,
Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.
На вашем месте я бы опустил

Подробности иные без урона».
«Вот, быть непонятым – судьба моя! –
Ответил тот без гнева, полусонно.

Ведь это он же говорил – не я!
Вы думаете – рад я был встречаться
Вот с эдаким моим проклятым „я“?

Я от всего готов был отказаться,
Чтоб только с этим двойником моим
Я мог совсем и никогда не знаться.

Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,
Здесь, в океане, в царстве темной мути!
Но мы о нем напрасно говорим.

Кто сам не испытал подобной жути,
Тот чужд окажется ей навсегда
И не поймет в моем признанье сути».

В раздумьи Дант ему ответил: «Да,
Себя вдвойне не видел я ни разу, –
Надеюсь и не видеть никогда.

Поэтому не понял вас я сразу.
Но вот, подумав, увидал тотчас,
Что видно даже и простому глазу,

Какая мука тут была для вас.
Себя увидеть – это ль не страданье?
И встречи ждать в какой не знаешь час…

Простите ж грубое вам замечанье,
Я не успел моих обдумать слов,
Они не стоят вашего вниманья.

Я слушать дальше ваш рассказ готов».
Жилец и не сердился (от смиренья?) –
Мог Данте быть не так еще суров, –

Он лишь вздохнул: «А здесь – освобожденье
От двойника. Здесь нет его совсем
В Безмерности – хоть это облегченье».

Опять вздохнул, качаясь, и затем,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «А на земле тогда ничем

Не мог его отвадить от себя я…
Должно быть, стал я ныне уж другой.
В себе я разбираться начинаю:

И уж не прав ли был он, что со мной
Он говорил так нагло и бесстыдно?
Ведь я, пожалуй, был и сам такой…

Тогда ж казалось это мне обидно
И самого себя мне было жаль.
Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!

И не в морали дело – что мораль!
С моралью тоже можно лицемерить.
Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,

В Безмерности – себя иначе мерить,
Я сердцем знал, Кого я обижал,
В Кого хотел – и всё ж не мог не верить,

Но лгать себе упорно продолжал,
Что я не знаю, – и могу ли знать я, –
Кто это тело, и зачем мне дал.

Однако, знал, и в этом всё проклятье.
Я знал, что от любви мне всё дано,
Но этого и не желал признать я,

А потому вокруг меня темно…
Когда б не знал – ведь был бы я невинней,
Я это понял в темноте давно,

И был бы, может быть, пред нами ныне
Не этот мутный, черный океан, –
Совсем другой, приветливый и синий…

Но стоит ли мечтать!.. А там обман,
Всю жизнь без перерыва продолжая,
Привычкой сделал я. Но, обуян

Желаньем оправдать себя, считая
Ее за верность, надо ж верным слыть!
Но верность у меня была иная,

Я верен только телу мог и быть.
А верящих в меня давно и слепо
Я, для того, чтоб плоти угодить,

Обманывал и грубо, и нелепо.
Откроется обман? Когда-нибудь!
Не дорожил я с верящими скрепой

И, если выгодно их обмануть,
Минутой пользовался просто данной,
Не думая о будущем ничуть.

Ведь те, кто были для меня желанны,
Мне были не равны. Они всегда
Стояли в чем-то ниже, как ни странно.

И замечать я стал, что иногда –
Всё чаще – с равными мне непривычно
И как-то скучно. Это не беда,

Казалось мне. Ведь это так обычно!
И я не трогал чувства моего,
Насилие считая неприличным.

И был мне тот приятнее всего –
Вы это даже без труда поймете, –
С кем говорить не надо ничего.

Подобные дела, где, в общем счете, –
Ведь вам известно кое-что о них? –
Всё сводится к одной лишь только плоти,

Решаются в условиях своих.
Итак – мои мне делались всё ближе.
Но не судил я строго и других,

Хоть и общался с теми, кто пониже.
А несужденьем прочих – щеголял.
Я говорил себе: „Они не ты же,

По-доброму суди их“. Но я лгал,
Не добродетель – эти несужденья,
Не доброта, когда я им прощал –

И что прощал? – но если не презренье,
То невниманье к ним и к жизни их.
Теперь я даже знаю: без сомненья,

Я никого и не видал из них,
Так были мне они неинтересны.
Я жил среди сообщников моих.

Порой и с ними мне бывало тесно,
Уж очень тело я избаловал.
Поил его, кормил, и неизвестно,

Чего еще ему не отдавал.
И всё же был я телом недоволен
И очень за него бояться стал.