Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Альберт

– Ну до другаго раза, – сказалъ онъ, – прощайте.

– Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, – сказала Анна Ивановна, – гд ѣже вы переночуете?

31 – О, у меня м ѣстъ много, прощайте, – и Албертъ пошелъ назадъ.

– Куда? – представилось ему. – Э! все равно, только бы спать поскор ѣе, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, – и онъ поб ѣжалъ туда.

Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавк ѣу воротъ. – Албертъ постоялъ, радуясь, посмотр ѣлъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не р ѣшившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темнот ѣ, какъ домашній челов ѣкъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостен ѣлыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себ ѣ: – Теперь славно! Спать! – Но какъ и у вс ѣхъ, прежде ч ѣмъ заснуть, въ голов ѣего стали появляться воспоминанія о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какіе отрывки жизни, перебивающіе одн ѣдругія. —

– Ого-го! Какъ онъ поклонился, – думалъ онъ объ Аленин ѣ, – строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не зам ѣчаю; н ѣтъ, я все зам ѣчаю. Что ежели бы мн ѣкогда-нибудь встр ѣтиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы ум ѣлъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 миліона съ половиной. О, какъ бы я ум ѣлъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италіи. – Тутъ ему представилась декорація петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. – Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и д ѣти тутъ б ѣгаютъ. Н ѣтъ, не надо д ѣтей? Зач ѣмъ д ѣти матери? У вс ѣхъ насъ одинъ отецъ – Богъ. Ну, и сид ѣлъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и ц ѣловалъ и потомъ зап ѣлъ бы. – Тутъ въ голов ѣего зап ѣла серенада Донъ-Жуана. – Она бы упала мн ѣна грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и дв ѣрасходящіяся хроматическія гаммы, впадающія въ еще бол ѣе страшный акордъ. Буря, б ѣгутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Н ѣтъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодія, ее подхватываютъ хоромъ д ѣвицы въ б ѣленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодія все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. – Въ сара ѣслышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ голов ѣего составлялись мелодіи одна прелестн ѣе другой, которыя п ѣли то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодія принимала все бол ѣе и бол ѣе строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.

– Смерть! – подумалъ онъ: – идетъ, подвигается тихими, м ѣрными шагами и все, все бл ѣдн ѣетъ, вс ѣрадости изчезаютъ и въ зам ѣнъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно ц ѣлое, блестящее и громадное.

– Туда, туда. Скор ѣе надо. Сколько тутъ нужно помнить, д ѣлать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мн ѣне вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Н ѣтъ и не можетъ быть зд ѣсь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, н ѣтъ этаго счастія ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разв ѣне все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ св ѣт ѣ, не то, совс ѣмъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италіи, на берегу моря, гд ѣапельсины и гд ѣона моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть… т ѣмъ лучше. Иди! Вотъ она! – Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо міра – полное забвенье. 32

Гр. Л. Н. Толстой.

5 Октября

Ясная Поляна.

–

Зимой 1856/57 гг. Толстой, как это видно из его Дневников, особенно сильно увлекался искусством и много размышлял о нем. Он часто слушал музыку: и в опере, и в концертах, и в частных домах. Он вел эстетические беседы с В. П. Боткиным (например, на тему, представляет ли себе поэт читателя или нет. Дневник, 17 ноября 1856 г.). Ему хочется поскорее расстаться с журналами, чтобы писать так, как он теперь начинает думать об искусстве – «ужасно высоко и чисто». (Дневник, 23 ноября 1856 г.) Ему нравятся статьи Белинского о Пушкине. Он рыдает «беспричинными, но блаженными поэтическими слезами» от стихов Пушкина, прочтенных ему Панаевым (Дневник, 4 января, 1857 г.).

В это-то время обостренно-повышенного интереса Толстого к искусству он встретился с человеком, который произвел на него сильное впечатление и послужил толчком к созданию «Альберта».

5 января 1857 г. в Дневнике Толстого записано: …«поехал в б[ардель]. Грустное впечатление. Скрыпач». Через день, 7 января, Дневник называет скрипача по имени и говорит о возникшем художественном замысле: «История Кизеветтера подмывает меня».

В работе В. И. Срезневского, 33 на основании документов из архива б. императорских театров, даны сведения о скрипаче Георге Кизеветтере, Ганноверском уроженце, уволенном после десятилетней службы в оркестре петербургской оперы, и показано, что данные формуляра Кизеветтера очень сходны с тем, что говорит Толстой о своем скрипаче в первой редакции повести.

8 и 10 января, перед самым отъездом Толстого в Москву, Кизеветтер был у него в доме. Запись 8 января говорит о новом знакомом Толстого: «Он умен, гениален и здрав. Он гениальный юродивый. Играл прелестно». Впечатления от Кизеветтера 10 января колеблются: «Пришел Кизеветтер, – ужасно пьян. Играл плохо». Возвратившись вечером от знакомых, где, между прочим, «генерал кричал при музыке», Толстой записывает: «Кизеветтер спящий, – труп… Кизеветтер глубоко тронул меня».

По дороге в Москву и приехав туда, Толстой все время переживает встречу с «гениальным юродивым».

12 января он записывает в Дневнике: «Три поэта: Жемчужников, 34 есть сила выражения, искра мала, пьет из других. 2) Кизеветтер, огонь и нет силы. Я) Художник ценит и того, и другого и говорит, что сгорел». В тот же день, перечисляя, что он должен «писать не останавливаясь каждый день», Толстой, на ряду с другими пятью произведениями, упоминает и «П[ропащего]».

Толстой, несомненно, на пороге к тому, чтоб начать работать над повестью: у него уже есть заглавие для нее, а следующие слова, занесенные в Дневник того же 12 января, могут быть рассматриваемы и как отметка о действительно бывшем факте, и как первоначальная литературная обработка этого факта для предполагаемой повести. Толстой пишет: «Русский добросовестный художник в конце злится на того, который видит притворство, и на Жемчуж[никова] и говорит: тот, кого мы видим в соплях, царь и велик, он сгорел, а ты не сгоришь. Говорят, Севастоп[ольские] герои все там, а здесь герои не все. Дар огромный, надо осторожно обращаться с ним, сожжешь других и себя, и сам заплакал при барышне». В XIII гл. I ред. повести и в XI гл. III ред., в речах художника и Нехлюдова, почти буквально повторяются слова «добросовестного художника» из Дневника.