Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

— Нѣтъ, повторила она, и, еще разъ поднявъ на него глаза, окутала его такимъ взглядомъ, что у него сердце запрыгало, — я бы васъ слишкомъ любила… а вы бы меня измучили! Ваша любовь на одинъ часъ!..

— И часъ цѣлый рай! вскликнулъ Ашанинъ.

Она закачала головой, и полувздохнувъ, полуулыбнувшись:

— Нѣтъ, и я для васъ не подходящая… слишкомъ дорогая была бы для васъ жена… Вы, кажется, не богаты?…

Онъ, забывшись, схватилъ ее за руку:

— Но это невозможно! Такъ между нами не можетъ кончиться!

Ольга тихо отдернула изъ руки его свою…

— Я и не говорю… чтобъ это кончилось, проговорила она какъ бы безсознательно, и горячею краскою покрылось все ея лице;- но объ этомъ послѣ… послѣ!.. Она насъ увидитъ! кивнула она по направленію двери, откуда выходила Надежда Ѳедоровна съ пачкою писемъ и газетъ, только что привезенныхъ изъ города

Въ этотъ вечеръ Софья Ивановна уѣхала изъ Сицкаго въ такомъ состояніи духа въ какомъ себя еще никогда не помнила. Она не знала чего хотѣла, чего въ данномъ положеніи вещей слѣдовало ей желать, что должна она была теперь дѣлать, или не дѣлать… Нравъ у нея былъ не менѣе пылокъ чѣмъ у ея племянника. Одаренная силою для сопротивленія, она была безсильна противъ обольщенія чувства. Она была безсильна — и сознавала это — противъ обаянія Лины… «Она его любитъ, или близка къ тому!» говорила она себѣ, и съ ужасомъ спрашивала себя: «а потомъ что-же, — что ждетъ ихъ?»… Но оторвать его отъ нея она была не въ состояніи… Нервы были у нея возбуждены до крайности; прощаясь въ передней съ Сергѣемъ, при всѣхъ, она призвала на помощь всю власть свою надъ собою чтобы не разразиться слезами, и только шепнула ему на ухо: «да хранитъ тебя Царица Небесная!»… Но едва отъѣхали отъ крыльца ея лошади, она прижалась къ углу приподнятаго фаетона, и зарыдала… Съ Ашанина передъ отъѣздомъ взято было ею слово внимательно наблюдать за пріятелемъ, и, «въ случаѣ малѣйшей важности», тотчасъ-же извѣстить ее въ Сашино, или, еще лучше, «урваться, и пріѣхать самому, хотя бы ночью»… Себѣ она обѣщала, «если Богъ благословитъ ихъ на добрый конецъ», сходить пѣшкомъ изъ Сашина къ Троицѣ,- полтораста верстъ….

Мучительные дни настали для князя Ларіона. Онъ угадывалъ, онъ чуялъ встревоженнымъ чутьемъ что племянница его, Лина, уходитъ отъ него. Между имъ и ею что-то внезапно встало невидимою, но неодолимою стѣною, — и въ тоже время, говорило ему это чутье, между ею и тѣмъ молодымъ человѣкомъ, котораго онъ, въ виду грядущихъ случайностей, удалялъ изъ Сицкаго, что-то уже спѣлось, и пѣло на душѣ каждаго изъ нихъ несомнѣннымъ и, можетъ быть, — онъ содрогался при этой мысли, — уже неразрывнымъ созвучіемъ… И тѣмъ сильнѣе сказывалось ему это что-то, чѣмъ неуловимѣе, неосязательнѣе были его признаки… Лина казалась еще холоднѣе, еще сдержаннѣе чѣмъ прежде. Съ Гундуровымъ она говорила не болѣе, — менѣе, быть можетъ, чѣмъ съ другими; спокойные глаза ея такъ-же безмятежно, казалось, останавливались на немъ какъ на Ольгѣ, на Ашанинѣ, на Шигаревѣ… Но князь Ларіонъ съ глубокой тоскою замѣчалъ что она избѣгала его глазъ… избѣгала разговоровъ съ нимъ. Давно уже, съ самого возвращенія въ Россію, перестали они быть неразлучными; давно долженъ онъ былъ отказаться отъ тѣхъ долгихъ, дружныхъ, блаженныхъ для него бесѣдъ, что вели они въ Ниццѣ, сидя вдвоемъ на камнѣ у морскаго берега… Но до сихъ поръ все-же урывались на дню хотя нѣсколько мгновеній когда они оставались наединѣ, когда свѣтлая душа ея раскрывалась передъ нимъ съ прежнимъ довѣріемъ и нѣжностью… Теперь она закрывалась для него, — она уходила, уходила… И онъ уже не смѣлъ спросить, не смѣлъ болѣе допытываться. Онъ зналъ ее, эту чуткую и гордую душу; онъ тогда, тѣмъ намекомъ на выразительность ея пѣнія — а тогда онъ не въ силахъ былъ сдержаться — нанесъ себѣ самъ неисцѣлимый ударъ: въ отвѣтѣ ея онъ прочелъ на долго, навсегда, быть можетъ, конецъ всему прежнему. Теперь она укутывалась въ свою холодность и безмолвіе, какъ то растеніе что боязливо сжимаетъ лепестки свои при отдаленномъ шумѣ идущей непогоды. Ему не было уже тамъ мѣста, и другой… Другой…. Кто онъ, зачѣмъ, какими обольщеніями, въ силу какого права завладѣетъ онъ ею? Безпощадные змѣи немощной старческой ревности сосали сердце князя Ларіона… И онъ долженъ былъ молчать, таиться, не замѣчать… А онъ все видѣлъ, все угадывалъ!.. Онъ видѣлъ, когда на сценѣ Гундуровъ читалъ свои монологи, какъ каждый разъ поникала взоромъ Лина, чтобы никто не могъ прочесть того что сказали бы, можетъ быть, ея глаза, какъ одному его неотступному взору замѣтнымъ трепетомъ вздрагивали ея плечи отъ горячаго взрыва, отъ инаго вырывавшагося у Гамлета слова… Онъ блѣднѣлъ каждый разъ отъ выраженія ихъ голосовъ когда въ первой сценѣ своей съ Офеліей Гундуровъ говорилъ ей: «я любилъ тебя когда-то», — а она ему отвѣчала: «я вѣрила этому, принцъ!» — Неправда! готовъ онъ былъ бѣшено крикнуть имъ, — твой голосъ говоритъ ей: я люблю тебя, а ея: я тебѣ вѣрю; вы по своему передаете Шекспира… А онъ улыбался, и одобрялъ, и искалъ случая къ поправкѣ, къ замѣчанію, чтобы хоть этимъ привлечь на себя взглядъ Лины, чтобы хотя на мгновеніе остановились на немъ эти теперь нѣмые для него глаза…

Онъ страдалъ невыносимо — а все сидѣлъ тутъ, на репетиціяхъ, глотая каплю за каплей изъ этого отравленнаго кубка… «Онъ уѣдетъ, индѣ прорывались у него лучи надежды, черезъ двѣ недѣли отойдетъ это проклятое представленіе… а затѣмъ ему дадутъ понять… И сама Лина, — она знаетъ что мать ея никогда не согласится, — она пойметъ»… Но развѣ онъ князь Ларіонъ Шастуновъ, то-же что ея мать! подымалась у него на душѣ прежняя буря, развѣ у него съ нею тѣ-же побужденія, то-же чувство къ ней, къ Линѣ. Онъ уѣдетъ, этотъ молодой человѣкъ, все равно, — нѣтъ, еще хуже, — онъ унесетъ съ собою ея душу… Князь Ларіонъ зналъ ее: она не забудетъ его какъ не забыла отца, и, подчиняясь материнской волѣ, съ памятью о князѣ Михаилѣ будетъ хранить память о немъ до самого гроба!.. Легче-ли отъ того будетъ ему, князю Ларіону?

«Театрикъ» между тѣмъ шелъ впередъ и впередъ. То что на языкѣ сцены называется ансамблемъ уже достаточно обрисовывалось — и обрисовывалось удачно: исполненію драмы можно было заранѣе предсказать несомнѣнный успѣхъ. Роли уже всѣ были разучены; участвовавшіе относились къ дѣлу своему съ добросовѣстностью и прилежаніемъ рѣдко встрѣчаемыми между любителями… Но вѣдь къ чему они и приступали, за что брались! сказывалось невольно въ сознаніи каждаго изъ нихъ. Шекспиръ, Гамлетъ, — «каждый торговецъ въ городѣ, какъ справедливо говорилъ Вальковскій, зналъ эти имена тогда, и валилъ за толпою въ театръ прочтя ихъ на афишѣ,- это были въ тѣ дни такія вѣскія, обаятельныя, царственныя имена!.. Самъ храбрый капитанъ Ранцовъ, впродолженіи всей своей жизни, кромѣ Устава о пѣхотной службѣ и Таинственнаго Монаха Рафаила Зотова, ничего не читавшій, бредилъ теперь съ утра до ночи своею ролью Тѣни, и обѣщалъ режиссеру золотую цѣпочку къ часамъ, если онъ его „на настоящую актерскую точку поставитъ“. По счастливой случайности, роли приходились по вкусу и по способности почти каждаго изъ актеровъ. Княжна была идеальная Офелія. Въ игрѣ Гундурова съ каждымъ днемъ все шире и глубже выяснялся изображавшійся имъ характеръ, съ каждой пробой становился онъ все сдержаннѣе, нервнѣе, — инситивнѣе, какъ выражался князь Ларіонъ… Полоній-Акулинъ былъ превосходенъ. Чижевскій былъ самъ Лаертъ, пылкій, ловкій, блестящій, и каждый разъ вызывалъ рукоплесканія товарищей когда, въ сценѣ возмущенія, вбѣгалъ, требуя „кровавой мести за смерть отца“, и звенящимъ какъ натянутая струна голосомъ восклицалъ: