Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

— Да, сказала она, не оборачиваясь, и откидывая вуаль, которую вѣтеръ прижималъ къ ея лицу, — тамъ въ Германіи, въ Европѣ,- все такъ узко…. Покойный папа говорилъ: тамъ перегородки вездѣ поставлены… А здѣсь… Здѣсь какимъ-то безбрежьемъ пахнетъ…

— У васъ удивительныя свои выраженія, княжна? вскликнулъ Гундуровъ.

Она опять улыбнулась, все также продолжая не глядѣть на него.

— Я знаю, я очень не хорошо говорю по русски; я совсѣмъ еще по писанному говорю… Но съ вами — голосъ ея чуточку дрогнулъ — я не могу говорить не по-русски…

— Вы удивительное существо, Елена Михайловна! съ юношескимъ восторгомъ заговорилъ Сергѣй;- вы, воспитанная на Западѣ, въ чужеземныхъ обычаяхъ и понятіяхъ, вы какимъ-то чуднымъ внутреннимъ чутьемъ проникаете въ самую глубь, въ самую суть предмета… Да, въ Россію надо вѣрить! Тамъ все сказано, все отмѣряно, вездѣ столбы и «перегородки» поставлены, и народы доживаютъ, задыхаясь, въ путахъ бездушной, тѣсной, матеріальной, переживающей себя цивилизаціи… Наше будущее «безбрежно» — какъ это вы прекрасно сказали! — какъ и наша природа. Намъ, славянскому міру, суждено сказать то послѣднее слово вѣчной правды и любви, на какое уже не способенъ духъ гордыни и себялюбія западнаго человѣчества…

— А пока, засмѣялся вдругъ Духонинъ, прислушивавшійся со своего мѣста къ ихъ разговору, — а пока, любезный другъ, соберемся мы сказать это слово, мы какъ оказывается, и самовара-то нашего выдумать не умѣли, и «народы» наши (онъ повелъ при этомъ рукою на жалкую деревушку мимо которой проѣзжали они) живутъ чуть-ли не безпомощнѣе и плачевнѣе чѣмъ это «западное человѣчество» въ пору каменнаго вѣка.

Гундуровъ досадливо обернулся къ нему:

— Не среди мраморныхъ палатъ царственнаго Рима, молвилъ онъ съ сіяющими глазами, — не мудрецами вѣровавшими въ его вѣчность найдена была та божественная истина что должна была спасти и обновить погибающій міръ: возглашена была она устами нищихъ рыбаковъ далекой страны, которую точно также за бѣдность ея и невѣжество презирали кичившіеся богатствомъ своимъ и культурою избранные счастливцы того вѣка!

Духонинъ нѣсколько опѣшилъ передъ этимъ неожиданнымъ, горячимъ доводомъ.

— «Блаженъ кто вѣруетъ, тепло ему на свѣтѣ,» молвилъ онъ съ натянутою усмѣшкою.

Лина въ свою очередь обернулась къ нему.

— Въ этомъ, кажется, все и есть, промолвила она застѣнчиво.

— Въ чемъ это, княжна?

— Въ томъ… чтобъ вѣрить.

Онъ засмѣялся и развелъ руками.

— Дѣйствительно, намъ только это и остается, потому что иначе я-бы могъ, въ pendant къ не очень смиренному, сказать кстати, пророчествованію друга моего Гундурова о нашемъ великомъ будущемъ, привести то, что говорятъ про насъ на этомъ «погибающемъ и изживающемъ,» по его мнѣнію, Западѣ; «fruit pourri avant d'être mûr».

— Да, я это слышала, тихо сказала Лина, между тѣмъ какъ Сергѣй опускалъ глаза чтобъ не выдать того чувства восторга и счастія которыми исполняло его ея видимое единомысліе съ нимъ;- но тѣ которые это про насъ говорятъ теперь, вѣдь у нихъ было тоже свое прошлое, и не всегда хорошо было въ этомъ прошломъ, были войны, и раззореніе, и невѣжество, и рабство какъ у насъ. Но, сколько я знаю, ни одинъ изъ этихъ народовъ не отчаявался въ своемъ будущемъ, а шелъ впередъ, надѣясь и вѣря что со временемъ станетъ все лучше и лучше…

— Конечно, быстро возразилъ Духонинъ, — потому что каждый изъ нихъ чувствовалъ въ себѣ серіозные жизненные задатки для такого лучшаго будущаго.

Она какъ бы съ невольнымъ упрекомъ покачала головой.

— А у насъ ихъ нѣтъ и мы въ самомъ дѣлѣ, «fruit pourri» прежде чѣмъ еще созрѣли? Но тогда намъ остается только отказаться отъ самихъ себя и отдаться въ руки первому кто захочетъ взять насъ и передѣлать на свой ладъ…

— Отлично, Елена Михайловна, отлично! вскликнулъ Гундуровъ. — Ну-ка, Духонинъ, кому будетъ вамъ угодно поднести насъ: Нѣмцамъ, Шведамъ, католической Польшѣ, или всѣмъ ужь имъ разомъ, на дѣлежъ?

— Выводъ вашъ, однако, княжна, я прошу вывода! сказалъ на это засмѣявшись московскій западникъ.

Лина заалѣла, замѣтивъ что всѣ на линейкѣ примолкли, прислушиваясь къ ея словамъ.

— Все тоже что я уже сказала, промолвила она, опуская глаза, — Россія, мнѣ кажется, можетъ ждать великаго будущаго только отъ тѣхъ кто будетъ твердо вѣрить въ нее, а не отчаяваться въ ней.

— Кладу предъ вами оружіе, княжна, сказалъ Духонинъ полусерьезно, полушутя, — противъ этого аргумента возраженія сейчасъ не придумаешь.

Сергѣй ничего не сказалъ, но онъ едва удержался чтобы не соскочить съ линейки, и тутъ же на ходу припасть къ ея ногамъ…

Долго еще потомъ звенѣло волшебнымъ звукомъ въ его ухѣ каждое изъ сказанныхъ ею словъ въ этомъ разговорѣ, и повторялъ онъ ихъ съ сладостнымъ замираніемъ сердца.

«Она чувствуетъ по русски, а мыслитъ по европейски,» опредѣлялъ онъ себѣ Лину въ тѣ рѣдкіе часы когда самъ онъ былъ въ состояніи думать о ней, а не чувствовать ее, — «такихъ еще у насъ долго не будетъ женщинъ… да и не однѣхъ женщинъ»… Онъ былъ правъ: тщательное, подъ руководствомъ просвѣщеннаго отца, воспитаніе за границей, серьезное чтеніе, постоянное общеніе съ высокообразованными умами, находившимися въ близкихъ сношеніяхъ съ княземъ Михайлой, — все это сказывалось въ ней чѣмъ-то не легко выражающемся словами, но проникавшемъ ее всю какъ запахъ иныхъ, отборныхъ духовъ, чѣмъ-то невыразимо тонкимъ, нѣжнымъ, идеальнымъ въ помыслахъ ея, въ рѣчи, въ каждомъ изъ ея движеній. Въ ней угадывалось — именно угадывалось — присутствіе той высшей культуры ума и сердца, что такъ мало походитъ на казовую русскую образованность, на русское воспитаніе спустя рукава, скользящія по поверхности предметовъ и явленій и не умѣющія сладить ни съ какимъ дѣломъ, и ни съ какимъ чувствомъ. И именно потому, можетъ быть, что въ ней такъ мало было русскаго воспитанія чувствовала себя такъ русскою Лина; потому именно что не скользила она по поверхности вещей, а привыкла съ молоду вдумываться въ нихъ ей было такъ «узко въ Германіи…» и полюбить могла она только сына этой ея бѣдной, темной — и съ юныхъ лѣтъ неотразимо манившей ее къ себѣ своимъ «безбрежьемъ» — родины…

Утромъ, 20-то числа, только что послѣ перваго завтрака, исправникъ Акулинъ, еще наканунѣ вечеромъ уѣхавшій встрѣчать графа, подскакалъ на взмыленной тройкѣ къ широкому крыльцу Сицкаго. — «Ѣдутъ, ѣдутъ! прытко выкидывая изъ телѣги свое грузное тѣло, кричалъ онъ сдавленнымъ, будто только что сорвался съ веревки, голосомъ слугамъ выбѣжавшимъ въ сѣни на топотъ его лошадей, — князю доложите, княгинѣ… сейчасъ прибудутъ… вотъ и коляска ихъ видна…

Изъ подо льва, дѣйствительно, выѣзжала и мчалась къ дому четверня подъ коляскою графа.