А. Шерман - Белый яд. Русская наркотическая проза первой трети ХХ века (сборник)

— Сиди, Коля, пожалуйста, смирно. Никуда с тобою пойти нельзя. Ты вечно скандалишь. Оставался бы дома.

— Ого!

— Часто ли бывают у вас такие припадки? — спросил танцовщицу раджа.

— Такой в первый раз, в России у меня были другие.

— Джонс рассказывал мне об этом, но я думал, что вы давно поправились. Лечились вы у кого-нибудь?

— Да, у известного в России профессора. Не могу вспомнить его фамилии. Его зовут Петр Францевич. Он часто бывал в Индии. Маленький такой, с бородой. От него-то я и узнала, что вы чуть не умерли.

— Не от него, а ты сама видела раджу почти мертвым, — перебил жену Николай Львович. — Вы не можете представить себе, господа, что этот ученый проделывал с нею.

Тут Николай Львович в сбивчивых выражениях передал, как хотел вылечить жену его Петр Францевич.

Раджа задумался.

— Я догадываюсь, в чем дело, — сказал он через минуту. — Когда в Нью-Йорке вы видели призрак, было четыре часа дня, у вас же в столице было десять вечера. Поэтому и припадки слабости случались с вами по вечерам. Профессор хотел вам вернуть вдохновение, я же вам верну вашу душу. Вторую, конечно…

— Прошу оставить мою жену в покое. А то, если вы начнете начнете возвращать ей какую-то вторую душу, — ее покинет, пожалуй, и первая.

— Не отложить ли лечение до более удобного времени? — заметил хозяин дома. — Не забудьте, почтенный магараджа, что больная — моя гостья.

— Откладывать нечего. Будьте покойны и, пожалуйста, мне не мешайте.

Раджа отошел от стола и обвел всех глазами, остановив взгляд свой немного дольше на муже танцовщицы. Все сразу замолкли, а Николай Львович так с открытым ртом и застыл.

Подойдя к Вере Георгиевне, индус поднял ее с дивана и, поставив невдалеке от себя, стал напряженно смотреть ей в глаза.

Вокруг него засверкали красные лучи и протянулись толстыми нитями к танцовщице.

Скоро вся комната наполнилась искрящимся туманом, в котором постепенно вырисовывался призрак женщины, похожей на балерину.

Это был ее двойник, ее вторая душа, покинувшая тело по воле индийского князя. Видение двинулось было к стоявшей с закрытыми глазами Вере Георгиевне, но неожиданно повернулось и направилось к радже.

Вдруг очертания его стали делаться неясными, расплывчатыми.

Видение стало таять и, обратившись в туман, окутало индуса.

— Ого! — вскрикнул Николай Львович. — Смотрите, что это с раджою?

Все поднялись со своих мест.

Раджа страшно изменился. Он побледнел, весь осунулся, дрожал и еле держался на ногах.

Изредка в глазах его еще вспыхивали красные лучи, но они не достигали до Веры Георгиевны.

Вдруг индус покачнулся.

Мистер Джонс бросился к нему, но опоздал.

Стиснув руками голову, раджа с жалобным криком упал на пол.

Недели через две Анна Петровна получила от своей подруги письмо, в котором та сообщала ей о своем успехе в Париже, о встрече с раджою и об обстоятельствах, при которых он скончался.

«Удивительнее всего то, — писала Вера Георгиевна, — что я совершенно здорова, хотя раджа и не успел меня исцелить…».

— Это понятно, — заметил Петр Францевич, присутствовавший при чтении письма. — «Погиб властитель — от гнета дух освободился…».

— Вам все понятно, дорогой мой! — вскрикнула Анна Петровна. — Идите сюда, я вас расцелую. Знаете, я вами горжусь!

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год!

Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил на роды за восемнадцать верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

И вот я увидел их вновь, наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, красные флаги, изображение молодого человека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за тридцать копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отечество мое.

До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожных болезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке у какого-то гражданина.

Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний!

На перекрестке стоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.

О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок.

Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом.

Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганные термометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь день вспыхивали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое бульканье…

Сиделки бегали, носились…

Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват в ущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину с поперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции… Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками. Роды? — Пожалуйста, вон — низенький корпус, вон — крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, с рыженькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, поворачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом — главный врач-хирург. Воспаление легких? — В терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу.