Сергей Залыгин - Соленая падь

Курили... Дымки тянулись легкие, едва видимые.

Довгаль вздохнул.

- Ну? Ну, товарищ Петрович, что тебе еще надобно? Может, на этой поляне в данную минуту находятся самые решительные и даже самые счастливые люди на всей земле? Других таких нету?

И он еще махнул рукой, еще приближая к себе сосновый бор со сплошным коричневым древостоем, пашню с поседевшими гребешками пластов; следующую за этой пашней узкую луговину с редкими, охваченными в красное кустами боярышника и с частыми, даже издалека видимыми метелками высоких трав.

- Вот так! - сказал Довгаль.

Подошел Брусенков. Он тоже был тих, задумчив, без картуза... Картуз нес в руках. На лице спокойствие; будто вспоминая что-то, давно прошедшее, он сказал:

- Забыл, а ведь и верно, надо бы объявить для всеобщего сведения: главный штаб нынче постановил при главкоме Мещерякове назначить комиссара. Комиссаром назначить товарища Довгаля. По его же личной просьбе и желанию. Тем более непонятно, что он нынче по записке не явился сюда, наш товарищ Мещеряков... Непонятно и вовсе странно. Ну, это, я считаю, все ж таки не слишком уже большая вина с его стороны.

Довгаль и Брусенков возвращались вместе, в одном коробке.

Уже было темно.

По увалу тянулась темно-желтая, почти коричневая узкая полоска света не то солнечная, не то лунная. Одна только и мерцала, а выше, в небе, и ниже, на земле, все заняла осенняя ночь. Не враз стукали копытами кони брусенковский впереди, в оглоблях коробка, и верховой Довгаля сзади, на привязи...

Не сразу заговорили - каждый думал о своем. После Довгаль сказал:

- И все ж таки восстановились! Теперь раз и навсегда! Теперь связаться бы с губернией, и не просто, как сейчас, - от одного случая до другого, а повседневно. В крайнем случае поеженедельно. Хотя в городах Колчак еще хужее свирепствует, а все ж таки подполье не в силах уничтожить - оно пролетарское и несгибаемое. Свяжемся. Затем уже будет связь и с российской партией большевиков. Еще дальше - с Интернационалом. Бесконечная это сила трудящиеся массы! - Довгаль поглядел на желтую полоску света, повторяющую очертания увала. Вздохнул. - И как обидно становится, товарищ Брусенков, когда мы на месте у себя который раз не находим общего языка, не можем друг от друга заимствовать силу, убеждение и организацию! Обещаешь ли мне, Брусенков, что против главкома негласно и единолично ты никогда уже больше не пойдешь? Что не повторишь той картины, которая только сегодня еще утром случилась в избе Толи Стрельникова?

- Я обещаю, Лука! - сказал Брусенков. - Что вовремя не произошло, того не вовремя не должно быть...

- Ну, я так и знал, Брусенков. Я все ж таки верил!

- Негласно - не будет с моей стороны против его сделано ничего. Подтверждаю. Но во всеуслышание - я был против многочисленных его действий и поведения, сейчас против и всегда буду против. В одном месте он делает победу, верно, но в другом ее разрушает. Вольно либо невольно - это мне неинтересно.

- Сколь мы об этом говорим, никак не могу от тебя добиться - да что же он такого делает, Мещеряков, контрреволюционного?

- Еще до сражения или после он пойдет и сделает дело, от которого у тебя волос станет на голове, товарищ мой Довгаль... Запомни это. Пойдет он на разгон главного штаба.

- Этого не может быть!

- Как только узнает о нашем нынешнем совещании в избе Толи Стрельникова... Как только узнает, то и сделает с главным штабом.

- От кого узнает?

- От тебя, товарищ Довгаль! Ты будешь при нем не только комиссаром, но и друг ему.

Гасла желтая полоска на увале, становилась все более узкой, тусклой. А звезд нынче в небе не было, хотя закат был светлым - без облаков, без туманов. Задумался Довгаль. Сказал:

- Ты хотишь от меня обещания, Брусенков, чтобы я молчал бы перед Мещеряковым? Чтобы взамен твоего обещания я дал тебе свое?

Брусенков не ответил, Довгаль заговорил дальше:

- Не будет такого с моей стороны. Не может быть, и ты должен об этом знать. И помнить. Как покажет дело, так я и сделаю. Зря ни о чем говорить главкому не буду, потребуется - скажу все до единого слова.

Помолчали, и Довгаль снова стал вспоминать "Уроки прошлого":

- Эх, Брусенков, Брусенков, помнишь ли ты, как там сказано: "Свободой должно обладать большинство, а не меньшинство, это ясно ребенку, но до сих пор неясно было всей истории человечества"?

- Про балерин тоже помнишь? - спросил Брусенков. - Там, в статье, говорится - оне львицы и требуют на себя миллионы за счет трудового народа.

- Помню.

- Я и велел про их сказать! Чтобы не откладывали, а в первую же газету напечатали... Как ты думаешь, Лука, где сейчас находится Петрович, куда держит свой путь? - вдруг спросил Брусенков.

- Вернее всего, в полк красных соколов. Вместе с товарищем Андраши.

- Нет! Вернее всего, он сейчас на пашенную избушку Звягинцевых держит путь.

- А что там - в избушке?

- Там нынче товарищ Мещеряков находится. И товарищ Жгун.

- Тебе-то откуда это известно, Брусенков?

- Известно...

Еще проехали молча какое-то время.

Горькая обида подкрадывалась к Довгалю. Горькое недоумение - почему главком с первого же шага пренебрег дисциплиной, не явился нынче на Сузунцевскую заимку? Он этой обиды не хотел, ни к чему она была. Он не имел на нее никакого права. Но она - была.

- А говорил ты нынче здорово, Лука, - сказал вдруг Брусенков. - Хотя я и не все слыхал, пришлось на собрание припоздниться, но ты все одно говорил здорово! Все тебя слушали и молчали, даже товарищ Петрович молчал. Даже он не взялся помимо тебя людям объяснять и призывать их. Я от него этого не ожидал - молчания. А может, он понял истину про твои и вообще про все слова... Все может быть. Он умный.

- Веришь ли, Брусенков, я к белогвардейцам ходил с речами, к белому казачеству - и то не переживал тот раз, как нынче пережил. Нет!.. А об чем должон был понять Петрович? Как это вообще понять твое замечание про слова, про их истину?

- Да просто - комиссар ты мой! Кто сильно, красиво и даже истинно излагает дело - хотя бы и борьбу за справедливость, и всю человеческую жизнь, - тот уже не делает. Делают другие.

Мещеряков и начальник штаба Жгун в это время и в самом деле были в звягинцевских пашенных избушках, почти на самой земельной грани между Соленой Падью и выселком Протяжным.

Под навесом, нарушая тишину темной ночи, хрупали кони разведвзвода, в избушке светила длинным языком свеча, за деревянным из неотесанных досок столом, склонившись над картой, сидел Жгун - худой, морщинистый, с рукою на перевязи. В углу, на топчане, на охапке сена и на шинели спал Мещеряков.

В головах - аккуратно сложенная гимнастерка, рядом - папаха, под ней, выглядывая наружу шнурком и рукоятью, лежал наган, еще рядом - портупея, трубка и бинокль.