Сергей Залыгин - Соленая падь

А минуют выселок колчаки - удивятся партизаны, спросят: почему миновали? "Ага! Выселок-то заодно с колчаками?" Вот и не стали протяжинские пытать судьбу, бросили строения. А ржаниной в избе пахнет - так это, наверное, был квасной дух. Густой, сильный, как брага...

То и дело подъезжали разведчики с донесениями, прибыл уже и размещался лазарет; как только он прибыл, сразу же под окнами избы послышался женский голос:

- Да ты изведал ли когда в жизни любви-то? Тетеря!

- Какая это жизнь? - вздохнул в ответ немолодой уже, грустный бас. Какая жизнь - день и ночь с песком на зубах!

Долгое время слышалась разноголосая перекличка, говорили кто о чем. Бессвязно. Потом двое кто-то повстречались, давние дружки:

- Каким ветром, милой, занесло? А? Пригвоздило - и прямо сюда? Вот встреча!

- Ветер нонче для всех один...

- Горы двигаем, да?

- Горы-то двигать тоже надоть знать - в какую сторону? Чтобы на себя не обвалить...

- А что там все ж таки в Зубцовой? Обратно на ее белая банда посягает?

- Белые - и не очень. У их у самих, зубцовских, еще большая сила колебания проявляется. Казачество!

- Так ить белые сами на себя всем глаза открывают! Хотя бы и казачеству!

Мужицкие разговоры тоже слышались. Хлебопашеские:

- Мы урожая не ждали нонче, ждали запалу... За троицей вслед над нашей местностью туча прошла. Стариков спрашивали - и расейских и чалдонов, - в один голос отвечали: врать не станем, не бывало у нас такой на глазах! Черная, ну как в тулупе в барнаульском завернутая, и ни капли не обронила, а жаром пышет страшным! Может, дошла к горам, об горы задела, остыла, после того излилась. Над нами прошла - мы в ту же минуту кто во что запрягать кинулись, пашню глядеть - сгорела либо живая еще? Живая была пашня, но только чуть. Еще бы полдни такого жару - и нет ничего: ни колоска, ни травки. После, что ты думаешь? Голубенькая такая, махонькая тучка надвинулась и ка-ак ливанула - спасла пашню! А больше нам в лето обиды не было - и тепла и дождя в самый раз. Трава так и по сю пору еще молодится... Ну, а та черная была туча - забыл сказать, - грому от ее - так это не оберешься! Идет и грохочет, идет и грохочет! Правда ли, нет ли - земля круглая? Гром-от все катился и все под гору!

Об этой туче Мещеряков нынче слышал не раз. И в разных местностях...

Долго было тихо.

К ночи, что ли, угомонился народ, вот так же задумался о предстоящем бое, как только что Мещеряков о нем думал.

Наконец, когда тишина стала томительной и захотелось, чтобы ее прервали, в хутор въехали двое или трое верховых, один, соскакивая на землю, сказал сердито:

- Тарантас угнали, хады! На железном ходу!

- А в кого засряжен-то?

- Да запряжен, бог с ей, кобылешка немудрящая! А тарантас выездной, сами бы еще сколь в ем поездили... На железном ходу!

- Кто же такие?

- Кто их знает... Не похоже, чтобы беляки. Фулиганье какое-нибудь. Жиганы. Трое.

- Как же вы - вершние - и не догнали? Как могло быть?

- Догоняли. Они дорогу, видать, знают, через мочажину колесами проехали, а мы след хорошо не поглядели, ринулись. Ну, едва коней не утопили в мочажине этой. И сами по уши в грязе побывали.

- Что за банда?

- Вернее всего, банда и есть. Фулиганье. Жиганы.

- И зачем им тарантас спонадобился? Документов там не было каких? Срочных бумаг?

- Документов вроде не было. Разве что при бабе... Которая в тарантасе была. Они ее тоже сперли.

- Что за баба?

- Ну, штабная. Которая при Брусенкове состоит, при главном революционном штабе.

- Черненко?

- Черненко...

- Оторвали, язви их, кусок. Была и нету. Из-под самого носа увели!

- Брусенков сильно сердитый будет. Грамотная баба. Он без ее ни шагу.

Мещерякова вынесло из дверей избы, он подхватил с перил крыльца повод гнедого и уже верхом крикнул:

- Это что же за партизаны, что за мужики, когда у них баб из-под носу воруют? А? Десятеро - за мной! Лыткин! Десять человек, не больше и не меньше! Догляди!

За распахнутыми воротами поскотины остановился, чуть подождал. Один за другим подскакивали верховые, он еще приказал Гришке:

- В обход мочажины на большак и по большаку с криком, с шумом гоните до самой Салаирки. - Сосчитал рукоятью нагайки троих: - Первый, второй, третий! За мной!

Тронул вправо, через пашню.

Он рассчитывал, что Гришка со своими конниками спугнет бандюков с большака на проселок вправо. Проселок на неудобной этой, мокрой и озерной местности держался вдоль большака, верстах в двух от него, потом круто брал еще вправо, на деревушку Семиконную. Если бандюков нет ни на большаке, ни на проселке - значит, они белые, к белым и ушли. Их уже не возьмешь, но хотя бы узнаешь, кто такие. Если свои, с Освобожденной территории, так не должны уйти далеко. Будь они все верхами - пошли бы пашней, напрямик и куда угодно, но с тарантасом только две дороги: большак на Салаирку и проселок на Семиконный. На этом проселке и ловить банду...

Перемахнув мягкую, только что сжатую пашню и с небольшой гривы снова спустившись вниз, под уклон, Мещеряков дал коням передышку. Лег на землю. Ночью вот так глядеть снизу вверх вдоль земли - далеко можно видеть, и бинокль хорошо берет, особенно движущиеся предметы, слышно так и совсем неплохо, если только вблизи тишина, никто тебе не мешает ни словом, ни вздохом. Мещерякову никто не мешал, кони похрапывали, так он отошел чуть в сторону, чтобы не слышать их.

Но не было ничего ни слышно, ни видно. Ночная осенняя степь чуть шелестела травами, где-то совсем близко была неубранная полоса хлеба, хлеб позванивал колос о колос, и о почву задевали невысокие облака. Тишина Мещерякова ничуть не разочаровала, он подумал - расчет его правильный: пашней бандюки не поехали, побоялись, на пашне останется след, по следу их с рассветом настигнут, хотя бы и за много верст.

Проселок же где-то близко давал большую петлю, на ту петлю и метил Мещеряков, соображал, как бы не ошибиться в темноте, не взять правее либо левее...

Вспоминалось: наутро предстоит сражение, но азарт погони, еще какое-то упрямство охватили его, он легко уговорил сам себя: "И здесь успею и там! До рассвета далеко еще!"

Все-таки немного погодя, прислушиваясь к прерывистому дыханию гнедого и беспокоясь, как бы не загнать его, как бы не вывести его из строя, он подумал опять: "К бою-то к нынешнему, к особенному бою, я уже сильно готовый! Как бы не потерять эту готовность. Не опоздать, не промахнуться..."

Опять похрустывала под копытами нескошенная трава. "Успею!" - думал Мещеряков, а когда выехали на крутую петлю проселка, выехали точно, не забрав ни право, ни лево, Мещеряков сразу же и догадался - не успел.

Проселок огибал здесь глубокий, мокрый лог, как раз от поворота шел круто под уклон, примерно за версту пересекал этот лог и поднимался в обратном направлении.