Людмила Бубнова - Стрела Голявкина

Вообще все время приходилось опасаться наскоков с разных сторон. Особенное опасение было задано вот каким случаем.

Я работала на базе "Ленкнига" с утра, вечером училась в университете, в перерывах встречалась с Голявкиным, мы с ним всегда куда-нибудь ходили. Тогда все друг к другу ходили по поводу и без повода, послушать друг друга, поговорить. Однажды, только я успела взяться за работу, начальник вызвал меня в свой кабинет. Там сидел довольно молодой мужчина.

- Переоденьтесь быстрее, - сказал он с улыбкой. - Нам с вами надо поехать в одно место. Там нас ждут.

- В какое место?

- Узнаете.

Мне стало любопытно. Я быстро сходила переодеться, мы сели в машину и приехали... в Большой дом.

Мужчина привел меня в просторный кабинет.

- Посидите немного, осмотритесь, - сказал с располагающей улыбкой и оставил меня одну.

На окнах висели желтые шторы, комнату заливал янтарный свет. Вот бы одной пожить в такой комнате - усталости от тесноты и убогости родительского жилья, кажется, не будет конца. Сижу. Мечтаю. Никто не мешает.

У меня, между прочим, сегодня после работы назначено свидание с Голявкиным. Он всегда недоволен, когда я опаздываю, ворчит часами.

Входят двое молодых белокурых парней, вежливо просят присесть поближе к столу, кладут передо мной пару листов бумаги и ручку.

- Расскажите, пожалуйста, - говорит один из них, - где вы были такого-то числа?

- Не помню, - отвечаю. Я каждый день бываю в разных местах: на работе, в университете, с Голявкиным ходим куда не лень. Где уж все упомнить!

- Вспомните! - настаивает он.

- В гостях, - говорю я.

- Ага. В гостях. А у кого?

- У Косцинского.

- Да, правильно, мы знаем. С кем вы там были?

- С Голявкиным. Это студент-живописец из Академии художеств.

- Знаем. А кто там еще был?

- А я, кроме Косцинского, никого не знаю.

- Неужели не знаете? И что же вы там делали?

- Пили чай.

- А еще что?

- Говорили об искусстве...

- Об искусстве?.. А что говорили об искусстве?

- Я совершенно не помню. Знаю, что об искусстве, а конкретно не помню. Я была в кухне с его женой.

- Вспоминайте, вспоминайте, и все, что вспомните, запишите.

Они встали и ушли.

Рабочее время кончалось, возвращаться на книжную базу мне сегодня уже не придется...

Ничего я не буду писать, еще подведешь кого-нибудь под монастырь. Да и писать-то нечего...

Тот, что спрашивал, снова вошел в кабинет.

- Написали?.. Так не годится. Пойдемте в другую комнату, там обязательно напишите.

Он привел меня в другую комнату, положил на стол те же ручку и бумагу. У стены стоял мягкий диван.

- Посидите на диване, подумайте и напишите.

Я села на диван. Голявкин, наверно, сейчас ругает меня на чем свет стоит: не пришла на встречу. Пропущены занятия на филфаке. Волнуюсь до дрожи в пальцах. А день кончается.

Вдруг открывается дверь и впускают ко мне... Голявкина.

- Ты что-нибудь тут написала? - подозрительно спрашивает он.

- Нет. А ты?

- Молодец. Я тоже не написал.

- Что же теперь будет?

- Не знаю. Посмотрим.

К вечеру нас обоих неожиданно выпустили на волю. То ли не оправдали надежд, не пригодились. То ли, наоборот, можем понадобиться в любой момент. Что хочешь, то и думай.

Мы вышли на свободу вдвоем, словно повенчанные...

Кирилл Владимирович Косцинский был осужден на семь лет лагерей за антисоветскую пропаганду. Ходили к нему и те, которые не только писали, а были завербованы "органами", охотно следили и доносили. А лет через тридцать еще и с удовольствием в этом признавались. Рассчитывали, что культурная общественность их "подвиг" не сможет не оценить?..

10

История с Косцинским нас потрясла. Всю дальнейшую жизнь мы были постоянно настороже. Период наивности был пройден. Надо быть умнее. Чтобы не доносить - не лезть в высокопоставленную "тусовку", как сказали бы теперь.

Остерегаться того, что о тебе донесут, было совершенно бесполезно. Берегись, не берегись - все равно донесут, что бы ни делал, - хорошо налаженная система. Мы чувствовали, что плотно сидим "под колпаком". Неуютно было.

- Что мы сделали? Мы же ничего не сделали, чтобы опасаться. - Мне так хотелось вырваться из этого неуюта.

- Мы-то ничего не делаем. Рассказы там мои что-то делают, черт бы побрал!

- Но они ведь даже не напечатаны.

- Тем более. Ходят по рукам, их читают...

- Читают, а потом несут куда следует?.. Чем они их так раздражают?

- Не знаю. Просто они совсем не такие, какие нужно. Неподходящая страна. Неудачная.

- Людям ведь рассказы нравятся.

- Потому и нравятся, что не такие. Отстань от меня! Что ты ко мне пристала?

11

Мы сидим в комнате, которую Голявкин снимал в большой коммунальной квартире. Вдруг звонок в дверь. Кого-то впустили в квартиру, он гулко шагает по коридору, стучит к нам.

- Кто там?

- Голявкин здесь живет?

За дверью - большой лысый мужик с крупным носом на розовом лице.

- Я Юрий Казаков, будем знакомы!

- Как ты меня нашел?

- Друзья помогли.

Они присаживаются к столу. Я ухожу, мне некогда рассиживаться в приятной компании...

Юрий Павлович Казаков был рассказчиком ярко выраженной классической традиции. "Самый талантливый!" - говорил про него Голявкин. Казаков трогательно ценил новаторскую форму голявкинских рассказов. Они любили друг друга за творчество, встречались в Москве в ЦДЛ, за бутылочкой неуемно похваливали друг друга за вновь написанные вещи.

Вот что пишет Казаков одному из своих адресатов в 1958 году, после первой встречи с Голявкиным: "Я шел по каменным плитам и думал о тебе, о городе, который до сих пор еще выбрасывает на рынок сознания больных гениев. Один из этих гениев - некий Голявкин..."

А вот другое письмо, написанное, когда в 1969 году у Голявкина вышла наконец "взрослая" книга "Привет вам, птицы":

"Дорогой Витя! Гран мерси тебе за книжку. Я давно как-то написал, что мужество писателя - это терпение. И вот теперь я радуюсь, что многолетнее терпение твое вознаграждено, - рассказы, которые я узнал чуть ли не пятнадцать лет назад, теперь почти все вышли. Потерпи же еще (как сказал поэт, отдохнешь и ты!) - потерпи, и появятся на свет и "Лейтенант", и "Пуговица", и проч.

Вот был случай. Приехал ко мне в Москву один поклонник. Взяли мы и пошли. А была зима. Мороз страшный. Багровое солнце светило на нас. И взяли мы с ним в ларьке подогретого пива. Но мороз был такой, что пена леденела и царапала нос. И снега под ногами пели. И все было прекрасно...

А вот божественная фраза "Мороз и пиво..." - тебе пришла в голову. За что тебе честь и хвала. Надо же придумать!

У меня весна. Скворцы шебуршат прошлогодней листвой, носят всякие веточки и листики в свои скворешни - я их приколотил четыре штуки. Дрозды орут, как зарезанные. Вальдшнепы тянут вечерами на трех гектарах моего парка, жаль, охота запрещена, и я на них только смотрю со смутным сердцем и слушаю ихнее хорканье. Белки прыгают по веткам. Ждем появления сморчков. Зацветает орешник. Теплые батареи под окнами. Прохладные стекла. В лесу пар по утрам. Впереди - рыбалка, божественный жор плотвы на Плещеевом озере. Пасху я встречал в Троице-Сергиевой лавре. Плотву я посолю и завялю, и потом с пивком, ах! У меня есть лог-долина, и там цветет черемуха и поют соловьи, тебе не завидно, старче? Ну что бы тебе еще написать?