Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Ну а сам Дэн, он-то кто такой? Он ходил по этим мокрым полям раз в год по обещанию, в перерывах между поездками из города в город; любил их – не потому ли, что так легко и надолго мог уехать? И все же почему-то привязанность к этому климату, к этим пейзажам оказалась единственным, поистине брачным союзом, какой когда-либо существовал в его жизни, и возможно, прежде всего из-за этого он и вернулся сюда; видимо, он знал, что нигде и никогда не сможет заключить союз более прочный.

В Дартингтон они отправились сразу же после завтрака. Дождь зарядил прочно и надолго, и Пол снова умолк. Ехали они по главному шоссе, через Тотнес; и вот мальчик уже пожимает Дэну руку, причем последний вновь совершает ритуально-родственный акт, повторяя уже сделанное ранее приглашение. У Пола есть его торнкумский номер телефона, если ему как-нибудь захочется провести день вне школы, может быть – с приятелем… Джейн скрылась в здании школы вместе с сыном, ей надо было повидаться с завучем, и отсутствовала целых двадцать минут.

– Порядок?

– Они вроде бы полагают, что он выживет.

Перед отъездом из Торнкума она позвонила на станцию – узнать расписание поездов. Был вполне подходящий в два тридцать: Джейн собиралась заночевать в Лондоне, у Роз, прежде чем отправиться домой, в Оксфорд, так что времени хватало, и Дэн поехал в объезд, по мосту через Дарт, у Стейвертона, а потом назад, на восток, по проселкам, сквозь лабиринт лощин. Они еще поговорили про Пола и его школу. Дэн твердо решил первым не начинать разговора о Египте, но Джейн, видимо, не переставала думать об этом. Она воспользовалась первой же паузой в разговоре, чтобы вернуться к этой теме.

– Дэн, насчет вчерашнего… наверное, я показалась тебе ужасно неблагодарной.

– Вовсе нет. Глупость какая!

– Это прозвучало так неожиданно.

– Я сам виноват.

– Я всего лишь хотела сказать, что в данный момент я неподходящая компания для кого бы то ни было вообще.

Он улыбнулся, не сводя глаз с узкого проселка впереди:

– На твоем месте я позволил бы другим об этом судить.

– Тебе так много нужно будет сделать во время поездки.

– Физически – очень немного. Если не говорить об осмотре нескольких съемочных площадок в Каире и Асуане. А твой совет по этому поводу был бы мне очень ценен.

– Слушай, поговорим серьезно.

Он опять улыбнулся:

– Ты сможешь быть в полном одиночестве ровно столько, сколько сама захочешь. Быть неприятной и колючей, если захочешь. Не произносить ни слова – пока не захочешь. Но я ни за что ничего этого не приму в качестве причины не ехать.

Она промолчала. Дэн притормозил у глухого, без дорожных знаков, перекрестка и всмотрелся в ее лицо, прежде чем двинуться дальше.

– Слушай, ты вовсе не будешь мне помехой. Хотя бы этому ты можешь поверить?

Джейн низко опустила голову, и все молчала, явно смущенная его настойчивостью. Он и сам помолчал какое-то время, потом заговорил снова:

– Что скажут люди, да?

– Не представляю себе, чтобы Нэлл сочла это проявлением хорошего вкуса.

– Поскольку ее последние инструкции мне были в том духе, что я должен вернуть тебя в лоно буржуазии, я в этом сильно сомневаюсь.

Она быстро взглянула на него, но он упорно вглядывался в дорогу.

– И с каких это пор ты или я принимаем всерьез ее жизненное кредо?

– А что она на самом деле сказала?

– Если отбросить саркастические выпады – что она тебя любит. И искренне беспокоится о тебе. – Помолчав, он продолжал: – Не думаю, что она не хочет видеть тебя такой, как ты есть. Она не хочет видеть тебя несчастной. – И добавил: – А мне будет только приятно позвонить ей, когда мы доберемся до дома, и изложить эту идею.

– Ой, вот уж не стоит.

– Отчего же нет?

– Потому что не в Нэлл дело.

Некоторое время он вел машину, не произнося ни слова.

– Это из-за того, о чем Энтони мне сказал? Думаешь, я просто из приличия выполняю завет?

– Ну, я думаю… Отчасти – да.

– Значит, человек не может сделать то, что считает вполне нормальным и разумным, только потому, что это советовал Энтони?

– Просто я уверена, что он вовсе не хотел, чтобы ты вот так лез из кожи вон, чтобы мне помочь.

Дэн опять замолчал, на этот раз – надолго, обдумывая новую линию атаки.

– Мне кажется, что его самоубийство было, хотя бы в какой-то мере, попыткой сделать невозможным то твое отношение ко мне, которое было так заметно до того, как мы услышали о его смерти. Я не имею в виду твое отношение ко мне лично. А то, что За ним крылось твое отношение ко всему остальному. Я начинаю Думать, что реальный значительный шаг, который тебе предстоит совершить, это – снизойти до того, чтобы признать за некоторыми вещами право быть такими, каковы они есть.

– Не за некоторыми вещами. За собой.

– Это вовсе не означает, что Энтони не разобрался в проблеме. В тот вечер он говорил мне о тебе практически то же самое, что потом и ты, – буквально слово в слово.

– Он так и не понял, что я не могу себя простить.

– Не согласен. Я думаю, это он понимал. Но даже если и нет – ты не соглашаешься теперь поехать из-за того, что не можешь себя простить? Это же мазохизм! Самобичевание.

– Зато все остальные так страстно жаждут меня простить! Лишь бы я казалась довольной и счастливой.

Дэн бросил на нее сердитый взгляд:

– Не можешь же ты думать, что испытывать беспокойство о тебе – это что-то вроде дьявольского искушения? Абсурд какой-то.

– Дэн, я же не знаю. – Она быстро поправилась: – Я понимаю, ты ко мне очень добр… – Последовал короткий, осторожный вздох. Дух загнан в угол. Но не сломлен.

– Это что, опять твое старое – «подумалось, что так будет правильно»?

Она медлила с ответом и ответила не совсем прямо:

– Когда я проснулась сегодня утром, мне было совершенно ясно, что я никоим образом не могу поехать.

Дэн еще раньше заметил, что, когда Джейн загоняют в угол, она бессознательно (в противоположность сознательной насмешливости) укрывается за типичными клише среднего класса, что в обычных условиях ей совершенно несвойственно; возникают типичные усилители значения, это «никоим образом»; и, разумеется, типично английское стремление укрыться, избежать той откровенности, которая у любого другого народа принята в обыденных разговорах между близко знакомыми людьми. Но, подумал он, может, это – просто как дождь, который хлещет в ветровое стекло; и неожиданно для себя самого вдруг вспомнил четверостишие начала шестнадцатого века, которое так полюбилось Генриху VIII:

Ни в первом, ни в третьем лице, каким он теперь тоже был, Дэн вовсе не мечтал снова обнять Джейн, во всяком случае, в том смысле, в каком старый сладострастник Генрих VIII мог это себе вообразить; но так же, как определенная погода всегда заставляла его уходить в воображаемое, этот психологический кокон из туч и дождя, эти условности, традиционность речи, реакций и восприятий, отвергая живущую внутри тебя панораму, заставляли эту панораму вообразить, приглашали ее исследовать; даже в самом простом обмене самыми простыми репликами возникало некое неизвестное число, загадка, тайна. И как ребенком он смутно понимал, что кокон такой вот зимней погоды был неизбежен и необходим, так и сейчас, подумал он, была неизбежна и необходима эта непрозрачность теперешнего поведения; оно тоже все время требовало от своих жертв веры в присущую ему плодородность, требовало делать ставку на то, что из кокона вылупится красавица бабочка, что ясная погода ждет впереди.