Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Он кое-что говорил о ней в одном-двух телефонных разговорах, после самоубийства Энтони, но Дженни гораздо больше интересовала его реакция на Нэлл… и Каро.

Что же он мог бы сказать ей?

Существовал такой довод, как желание показать, что не так уж он велик и славен, чтобы пренебречь старой дружбой, что хочет закрепить состоявшееся примирение. Благодарность за помощь Каро: об этом, к счастью, он уже говорил ей. Вот практически и все. Он легко мог рассеять любые подозрения о «сексуальной почве», но не мог признаться, что истина заключалась в другом: эта непонятная женщина, его бывшая невестка, была человеком, чья душа оставалась для него единственной, не похожей на душу ни одной из встреченных им женщин; что она из тех людей, которых невозможно исключить из своей жизни, невозможно классифицировать, поставить на определенную полочку… она задает загадки, за отказ от решения которых расплачиваешься дорогой ценой; она – как сама природа, – не сознавая того, самой сутью своей катализирует и растворяет время и ту среду, что стоит между исследователем природы и реальностью, в которой он существует.

Он снова вернулся мыслями к сегодняшнему утру, к этой поездке сквозь дождь, к тому, что было сказано и что – не сказано. Все это носило прямо-таки эвристический характер. Даже когда она не задумывалась над тем, что говорила, она заставляла его думать. Возможно, это было как-то связано с непрозрачностью ее характера, но скорее всего с той ролью, какую она играла в его прошлом; и чем дальше, тем яснее он понимал, как это важно для него, для обеих его ипостасей – для Дэниела Мартина и для Саймона Вольфа. Его metier долгое время заставляло его мыслить визуальными символами, представлять себе декорации, съемочные площадки, движения, жесты, внешность действующих лиц, определенного актера или актрису. Но это психологически непонятное существо принадлежало – или теперь стало принадлежать – к совершенно иному роду искусства, иной системе, той, в которую он только собирался проникнуть.

Прежде всего ему следовало отграничить свое реальное «я» от предполагаемого литературного двойника; и хотя наработанное мастерство и жесткий принцип того рода искусства, в котором он работал, всегда рассматривать происходящее с точки зрения «третьего лица» могли, казалось бы, способствовать такой хирургической операции над самим собой, он вовсе не был уверен, что это ему удастся. Он предчувствовал, что и здесь Джейн могла бы ему помочь, ведь то, что она «заставляла его думать», фактически означало, что он начинает смотреть на себя ее глазами. А ее непрозрачность… ему вдруг пришло в голову, что она уникальна еще и в том, что он не так уж ясно видит в ней свое отражение, что она вовсе не отражает того, что он обычно видел в других – не столь мыслящих, не столь несговорчивых и, может быть даже, не столь кривых – зеркалах более ординарных умов. Оставалось подозрение, что ей «думалось, что в нем что-то неправильно», несмотря на возникающие внешние проявления былой душевной близости. Она все еще, как когда-то, смешивала образы, меняла голос, переигрывала уже сыгранные сцены; так же поступала и Дженни, правда, иначе, по-своему, более искусственно, рассчитанно, агрессивно, словно привнося в личную жизнь профессиональное стремление не застыть в одном и том же амплуа.

В сущности, он не столько думал обо всем этом, сколько чувствовал: чувствовал, как переплетаются цветные пряди, идущие и от последних двенадцати часов, и от далеко за ними лежащего прошлого, создавая странную амальгаму из дождя и пейзажей, разнообразного прошлого, плодородия и женственности земли, женских фигур… и может быть, может быть, все это исходило от единственного, вымоченного дождем надгробного камня – памятника его матери, которой он не знал, на который он недолго глядел этим утром; и уж наверняка это могло исходить от того позеленевшего старого мудреца в бронзе, на которого Дэн мельком бросил любопытный взгляд, проезжая накануне через Дорчестер.

Но сам я, в неумолимой ипостаси первого лица, в тот момент вовсе ни из чего не исходил, потому что гораздо более прозаическая женская фигура возникла вдруг у задней двери автомобиля и тихонько постукивала в стекло. Фиби принесла с собой прозу реальной жизни. Шансов, что Джейн согласится, было так мало, что мне наверняка не придется прибегать ко лжи во спасение.

Тем не менее, доставив Фиби с ее корзинками домой, я немедленно отправился звонить Роз, чтобы застать ее на работе. Я знал, она работает в том отделе Би-би-си, что в Кенсингтон-Хаусе. Мне повезло. Роз разыскали, и – да, она сможет сейчас поговорить. Как прошли выходные? Я коротко отчитался и тут же взял быка за рога.

– Роз, я только что усадил твою мамашу в поезд в состоянии довольно-таки обескураженном. Мне надо съездить в Египет на несколько дней – из-за сценария, и я нахально предложил ей отправиться со мной и совершить семидневное путешествие по Нилу. Она рассказала мне о разрыве. Мне дали понять, что я не должен был делать таких аморальных предложений. Хотя я очень старался убедительно доказать, что ничего такого не делаю.

Я очень боялся, что ответом будет смущенное молчание, такая же обескураженность. Но ответ последовал с ободряющей быстротой.

– Ох, вот глупая женщина!

– Но ведь это недешево.

– Она не так уж стеснена в средствах.

– А что скажут люди?

– Я знаю, кого она имеет в виду. Злосчастных оксфордских дружков из левых кружков.

– Боюсь, она беспокоится из-за Пола.

– Давно пора беспокоиться о нем поменьше. В любом случае с ним я сама вполне управлюсь.

– Я не хочу давить на нее, Роз. Но чувствую, что это пошло бы ей на пользу. Может быть, ее просто надо чуть-чуть подтолкнуть?

– Не беспокойтесь. Я ее так подтолкну! И вы это здорово придумали – спасибо вам. Это как раз то, что ей нужно.

– Если бы только ты дала ей самой заговорить на эту тему. Мне не хотелось бы, чтобы она почувствовала… Ну, сама понимаешь.

– Еще бы.

– Займет дней десять, от силы две недели. Она сможет остановиться во Флоренции и навестить твою сестру, если захочет.

Роз с минуту ничего не говорила.

– Волшебники-крестные.

– Сознающие свою вину.

– Если она откажется, я предложу себя в заместительницы.

– Мне очень пригодился бы опытный ассистент-исследователь.

– А вы и вправду уверены, что хотите путешествовать с такой старой занудой, как Джейн? От меня было бы гораздо больше пользы.

Мы потратили еще пару-тройку фраз на предательское подначивание; потом я перешел к деталям поездки, и к тому моменту, как Роз повесила трубку, Джейн уже ехала со мной… под дулом пистолета, если понадобится.

Я знал, в попытке обеспечить помощь Роз были элементы риска – это могло заставить Джейн открыть дочери кое-что, что было ей неизвестно, и тем придать отказу большую эмоциональную убедительность. Она ведь тоже строила свою жизнь на твердом фундаменте из былых ошибок и неверных решений, так что избавление от них могло представляться опасным; и я догадывался, что по-прежнему кажусь (хотя моя невиновность и признавалась в разговорах лицом к лицу) причиной несчастной случайности, приведшей к далеко идущим последствиям… словно ошибка на карте, которую не за что винить, поскольку порождена она невежеством картографа, но все равно повинная в том, к чему это привело. Такие обвинения могут приобрести невероятную важность в подсознательной структуре умственной жизни, и возможно, именно это и отягощало Джейн больше всего. Поехать со мной означало бы притворяться – хотя бы отчасти. Впрочем, то же самое должно было бы удержать ее от того, чтобы выложить всю правду Роз и ослабить доводы в пользу отказа.