Виталий Захаров - Раскаты

И вообще, так у меня все в последнее время… Ходили мы недавно на педпрактику в школу. Уроки по подготовленным заранее темам давали, внеклассную работу вели. И убедилась я, совсем убедилась: не то чтобы не знаю предмет или не умею его подавать, а просто боюсь детей, не чувствую их… И хожу, ломаю голову: почему, с чего я надумала именно в педагогический? Смешно, но даже этого не помню. То ли учительница подсказала, Марья Федоровна, то ли еще кто — только не сама.

Так и живем: куда ветер дунет…

Ну, все на свете собрала. Но все, кажется, к одному получилось, как ни сумбурно. Зато на душе легче сразу стало. Когда-нибудь так и так пришлось бы высказать, невозможно жить с таким грузом. И тем более — быть счастливой. Прости, если что… И не обижайся. Это, может быть, самое взрослое мое письмо к тебе. Поэтому прошу: не обижайся и ты по-детски. Ладно?

Всего тебе самого-самого хорошего. Желаю от всего сердца, что бы ни произошло между нами, чем бы все ни закончилось…

Жгуче заполыхали щеки, и липко пересохло во рту. Василий прикурил вторую сигарету; не веря себе, взялся перечитывать письмо. Сначала показалось, что его просто разыгрывают и что написала письмо не Люся, а кто-то другой: или хохмач-солдатик, или явная вражья душонка, замыслившая расстроить его и Люсины… отношения, что ли, как их теперь называть? Но почерк был Люсин, его невозможно не узнать: буквы округлые, ровные, неторопкие. Как и вся она сама. Да и слова ее. Ее, ее!.. Василий яростно скомкал письмо и хотел было швырнуть в угол, но раздумал — сунул в карман.

— Ерунда какая-то… — бормотал глухо.

— Что? — вскинул голову Виталька Лосев, раскладывающий газеты по журналу подписки.

— Ничего. Я сам с собой… Ну, мне пора, бывай. — Василий обошел почтальона и пошел к выходу, кривя губы от внезапной мысли: вот такого, как Виталька Лосев, надобно ей в суженые — сдобненького, тихонького, по-девичьи краснеющего при мужских разговорах. И будут они жить да поживать миленько, аккуратненько, с цветочками да лесочками — тьфу!..

Виталька же проводил его завистливым взглядом, оставаясь в полной уверенности, что в части, пожалуй, нет никого счастливее сержанта Василия Макарова. Еще бы! Каждую неделю получать письма от любимой девушки! Показал как-то Василий ее фотокарточку: длинные черные волосы стекают на плечи, глаза большущие, грустные, брови четкие, вразлет… А вот у него, Витальки, совсем нет никого, кроме матери. Конечно, никто в этом не виноват, только он сам, но что поделаешь, если он понятия не имеет, как подойти к девушке, о чем заговорить и говорить с ней, как осмелиться прикоснуться. Да и сами девушки не больно-то смотрят на него. А людям и везет же! Вон вечер был ко Дню строителя, и Тая Панчишная, дочь командира третьей роты, так смотрела на Василия в клубе! Она, наверно, тоже очень хорошая. Бледненькая, худенькая, в беленькой кофточке, стоит в углу и смотрит на Васю, глаз с него не сводит. Он же — и не заметил ничего. А может, заметил? Пригласил же он ее на танец. Покружил, приобняв за талию, а потом… оставил ее и исчез куда-то на весь вечер. Тая постояла-постояла, тихо вышла из клуба и побрела к офицерскому дому, опустив голову. И знать не знала, да и не захотела бы, конечно, знать, что кто-то другой, а не Василий долго крался за ней по аллее…

Почтальон усмехнулся: и выпала же доля — ежедневно приносить сотни писем, а самому получать раз в месяц! От матери.

Как бы ни был занят, что бы ни требовалось делать срочное, с пятнадцати часов гвардии полковник Донов начинал прием в своем кабинете. Офицеры назвали это время «часом ковра», солдаты — они не приходили сами, им уже и вовсе категорично положено обращаться только по инстанции, к полковнику их вызывали — просто говорили: «К бате на ковер!» Звучало это всегда угрожающе, ибо принято было думать, что там никого никогда не ждет хорошее. Что ж, нередко случалось, что с «ковра» даже офицеры уходили, утираясь платочками. А то, что многие вылетали из кабинета на счастливых крыльях, успокоенные, с отмененными наказаниями, почему-то в счет не принималось. Длился час «ковра» иногда действительно час, иногда и два, а то и до самого отбоя, смотря сколько было желающих попасть к комбату или сколько человек он приказал вызвать к себе сегодня. Последнее же зависело от количества чепе в части, от важности обсуждаемого с собеседником дела и… от того, сколько чересчур уж расстроенных лиц приметил комбат с утра. Он обычно сразу же узнавал фамилию удрученного солдата и обязательно вызывал к себе, расспрашивал о настроении, о семье, вообще о жизни. Чаще всего беседа заканчивалась тем, что полковник выявлял язву, мучившую солдата, и умудрялся-таки найти какое-либо лекарство, вплоть до обещания краткосрочного отпуска при хорошей службе. И обещания свои Донов не забывал никогда. А бывало и так, что командир части уж на другой день издавал приказ о предоставлении отпуска ничем в общем-то не отличившемуся солдату.

Донов знал, что подполковник Кукоев в душе усмехается над подобными чудачествами командира, считает их игрой в либерализм и даже заигрыванием с солдатами, И пусть его считает, вольному воля, тут у них самые противоположные убеждения. Не мешает это работать им вместе — и ладно. Кукоев — солдат до мозга костей, не представляет, что такое возражать вышестоящему, и за шесть лет совместной службы он ни разу и намеком не дал командиру части понять свое недовольство его действиями. А усмехаться про себя никому не заказано. Зато Донов знает и другое: не должно быть в части солдата, который за службу не побывал бы у него «на ковре», и поэтому он знает многое о каждом из них, тем более, разумеется, и обо всех сверхсрочниках и офицерах. И уж наверное знает, что его знание каждого весьма много значит в жизни части и в сей вот час и семижды будет значить, если вдруг зазвучат — не дай-то бог! — боевые трубы…

Да, о многих и многое знал полковник Донов, потому что умел ошарашивать неожиданной простотой обращения в своем кабинете, неожиданными и далекими от службы вопросами. Только к одному из них он боялся подступиться поближе, страшась как того, что могут оправдаться его предположения, так и того, что они могут не оправдаться. И военнослужащим этим был, как ни странно, самый подручный из всего личного состава человек — водитель его машины гвардии старший сержант Макаров.

Долго вынашивал Донов планы, как подойти к нему половчее и разузнать побольше, и в один из осенних вечеров не выдержал — приступил к делу.

— Ну как, сержант, жизнь? Не скучаем? Вид у тебя что-то в последнее время чересчур кислый, а? — спросил он, усаживаясь на сиденье рядом с Макаровым.

— Смотря о чем, товарищ гвардии полковник. Скучать-то, — усмехнулся Василий и медленно повел машину к воротам части.