Виталий Захаров - Раскаты

Тут дверь комнатки приоткрылась, и на пороге — как раз он сам.

— Ну-у, ты святой! — засмеялся Виталька.

— Что — меня вспоминал? — улыбнулся и Василий. При встрече они всегда улыбались друг другу.

— Ну да. Посмотрел туда-сюда — нигде не видать твоей коляски.

— Батю возил в горсовет, а потом на обед домой отвез и скаты взялся менять… Да говори скорей — есть или нет?!

— Есть, Вась, есть! Постой, куда ж я его дел…

— Ла-адно уж, Виталь…

— А-а, да я ж его в карман сразу сунул! — протянул письмо с улыбкой, без которой невозможно представить его личико. — Чего-то жидковатое оно сегодня.

Письмо было от Люси.

И было оно действительно ненормально жидковатое.

У солдат в крови привычка к незыблемому распорядку жизни, и любое малейшее отклонение, даже не касаемое службы, воспринимается ими обостренно и невольно их настораживает. И у Василия, совсем уже привыкшего получать от Люси лишь пухлые, увесистые письма, екнуло в груди при виде плосконького прямоугольника. Оно так и есть — это важнейший первейший признак: сначала утоньшаются письма, начинают приходить реже, а потом хлоп!.. — «прости, милый, родной, можешь презирать меня, но я…». Василий прошел к окну, закурил и с небрежной неторопливостью вскрыл конверт. Глаза споткнулись на первой же фразе: «Здравствуй, Вася». Без единого восклицательного знака, не то чтобы с тремя, как кричалось раньше.

«Нехорошо у меня в последние дни на душе, Вася. И голова аж раскалывается от мыслей. Долго я не могла взяться за ручку, чтобы написать тебе о них, но ведь мы решили говорить друг другу только правду… И вот — решилась. Не знаю, смогу ли я объяснить тебе все как следует и поймешь ли ты как надо.

Приезжал ко мне папа. Одежду привез к зиме, вещички кое-какие. Я сразу заметила: подавлен он чем-то, хмурый очень, задумчивый. А увидел на столе письмо от тебя (забыла я его убрать, да и вообще думала перестать скрывать) и еще сильнее расстроился.

Весь вечер проговорили мы с ним, сидя друг против друга, чего никогда еще не было. Наконец-то, чувствую, принял он меня за взрослую. О многом мы разговаривали, и признаюсь тебе: никогда не думала, что мой отец такой умница. С чего-то («с чего-то?» с глупой самоуверенности, конечно) мы привыкли думать, что уже умнее своих родителей. А до этого, оказывается, ох как еще далеко!

Рассказал мне папа, какая и из-за чего у них была стычка с твоим отцом. Ты, наверно, знаешь — написали, поди, из дому. Но теперь вроде обошлось: строит он со своей бригадой колхозный музей. Знаешь, что он сказал мне о тебе? Вернее, не о тебе, а о вас, Макаровых? «Воля твоя, доченька, — сказал он, — и больше я и не заикнусь об этом, но знай: разные мы с ними люди. Очень разные. Сейчас-то ты, верно, не хочешь думать ни о чем таком: пока тебе не видно всего… Боюсь, что потом, со временем, плохо у тебя сложится жизнь. Угар молодости пройдет, а долгая жизнь — впереди… Они ведь, Макаровы, от живота живут, а мы — от сердца…» И вот, говорит, многие жалеют, что отец твой ушел из председателей, а он — нет. С Демьяновым, говорит, увидим вот — дела лучше теперь пойдут. Пришло время, когда душа вровень с умом встала, одно без другого не может обойтись, как раньше бывало… И еще он многое говорил, из которого не все я поняла. Говорил, что война почему-то повырубила больше людей душевных, что не будь войны — в нашем селе были бы такие люди, при которых твой отец Степан Макарович и заикнуться бы не посмел, не то уж, чтоб садиться в председатели, что только из-за войны этой так зажилась у нас черствость… Как никогда много говорил, все и не перескажешь.

Пытаюсь представить, как заденут тебя его слова, и меня сначала покоробило от них, но потом я, подумав, вспомнив многое, поняла, насколько он прав. Пойми, Васенька, — это не архаичный родительский запрет (попробовал бы он мне запретить!), а что-то очень-очень глубокое. И дело тут не в том, что отцы наши всю жизнь не ладят, а в том, почему не ладят. Твой отец — дело, и только дело, не считаясь ни с чем и ничего другого не принимая во внимание. Мой папа тоже не чурается дела, он тоже и умом, и руками в работе. Но еще — и сердцем. Он за то, чтобы в любом деле душа была, красота… Ах, не высказать мне словами того, что я поняла и прочувствовала всем сердцем! Это очень, очень большое, Вася. Пока мы с тобой не заметили даже трещинки, лежащей между нами, а приглядеться повнимательней — лежит целый овраг, настоящая пропасть, только еще не постигли мы ее, не в состоянии постигнуть. Мы, наверное, станем тем, что называется «вода и камень, лед и пламень». Сможем ли сделать так, чтобы в будущем не открылась, не встала между нами та пропасть? Хватит ли у нас сердца, ума и сил? Сомневаюсь… Это, наверно, от природы…

В чем же — недоумеваешь, конечно, — разглядела я «трещины» и «овраги»? Во многом, Вася. Даже в письмах их можно увидеть, стоит перечитать повнимательнее. Я обычно больше половины письма занимаю разными цветочками, березками, тополями… А у тебя о них и словечка нет, ты все больше о делах. И кстати, вот не забыл вспомнить, что водителям автобусов зарплату повысили, а ответить на мой вопрос — пойдем ли мы с тобой по твоему приезду в нашу березовую рощу? — забыл. Не в заслугу себе ставлю я «цветики» — просто это тоже говорит о том, что очень, очень разные мы с тобой. Ты очень деловой и — не обижайся — черствый, а я почти как во сне живу, больше мечтами. И, вполне может быть, пустыми… Да и о людях-то ты с легким сердцем можешь написать «вороны», «бараны», «салаги». Прямо слух режет мне легкость, с которой ты пишешь грубости! Разве можно этак о людях-то?! Или вон почти анекдот похабный написал в одном письме. Ну, там, где с восхищением описываешь, как батя твой расправлялся с самовольщиками. Разве девушкам пишут такое? В вашей мужской тамошней жизни всякое, наверно, происходит, и будешь ты мне все описывать?

Нет, нет, не поймешь ты, о чем я хочу сказать и никак не могу, не в силах высказать! Да и вообще кажусь себе очень глупой и наивной перед твоими письмами. Может быть, так оно и есть…

Я тут об очень, очень многом передумала. О матерях наших, например. Твоя мать вон и грамотнее моей, и жена-то — председателева, а куда забитее живет, чем моя. Твоя мать никогда и не выглянет из дому, а моя всегда с людьми наравне и вообще увереннее чувствует себя в жизни. А все потому, что схожи папа с мамой и очень душевно живут! И боюсь я для себя в будущем того душевного сиротства, какое чудится мне в твоей матери, когда я вижу ее изредка…

Даже в твоих частых скаканьях с места на место, по работе-то, я вижу что-то пугающее. Да что скрывать: все, чай, то же, то же. Это, по-моему, у тебя и не «нелюбовь» к людям, а просто… пренебреженье, что ли. Или даже презренье? По-моему, это ведь как бывает: на работу принимают — как бы честь тебе оказывают, доверяют вместе с собой работать, вместе жить. И как после такого можно всех подряд оплевывать? Ну, один раз, два раза — еще может случиться, но когда подряд много раз… Прости, конечно, не мне тебя учить… Но я бы так не смогла. Коль напросилась сама (заявление, по-моему, уже и обязательство в какой-то степени), так уж давай, работай… Ох, все-то понимаю я, понимаю, вот пишу тебе настоящие назидания, а у самой…