Виталий Захаров - Раскаты

«Спохватитесь — да поздно будет!» — вовсе уж безадресно пометил Степан Макарович, осаживая машину под своими окнами. Хлопнул дверцу на весь проулок, вторым залпом — дверью крыльца.

Жена встретила у порога, прошелестела испуганно: «К тебе… этот пришел, давно ждет…»

— Кто — «этот»? — громыхнул в голос. — Что ты все шепчешься — вконец онемела, что ли? И свет не зажигаешь, живешь как… крот. Нам нечего таиться и бояться!

Спустил выключатель, увидел поднимающегося с придверной кровати заспанного Петровича.

— А-а, вон кто, — протянул разочарованно. — Здоров, Робинзон. Чего приперся? День-то вроде не банный у нас, аль вши совсем заели?

Лесник промычал что-то, но слова не пробились сквозь свалявшуюся на лице лохматину. Разобрал, когда он пятерней развел волосье ото рта:

— Який ты грубый, Макарыч. Куда ж мне идти, як не сюды? Збишусь я там скоро с моей дурой… И дильце тут одно назрило…

Стягивая с ноги бурый от пыли хром, Степан Макарович криво косился на нежданного гостя — ишь захохлячил тут, нашел себе друга, ну постой, повеселю я тебя, но, увидев, что тот вытаскивает из полевой сумки литровую капроновую фляжку, смолчал. Сейчас очень даже не повредило бы пропустить глоток-другой. И вообще, мелькнуло вдогон, нужен будет этот Робинзон в скорой пенсионной деятельности, еще и вправду первейшим другом станет. От грибов до отстрельного лося — все наверстывать придется, за все некогдашние годы. Ах черт возьми, сколько сил и времени положил, всего себя отдал колхозу, а что заработал? Все поразбежались.

— Супу будете? — тихо спросила от печи жена.

— Отстань со своим супом. Давай соленого чего-нибудь.

Степан Макарович босиком прошел к столу, с приятством ощущая, как холодит крашеный пол разопревшие ступни. Не дожидаясь закуски — пока эта недотепа раскачается! — налил из фляжки полстакана и с ходу вылил в себя. Ожгло, опалило во рту, застряло в горле, поперхнулся, но на вкус содержимое фляжки оказалось довольно приятным.

— О, черт!.. — раздышался еле. — Что это?

— Да то же все — горилка. Как уж чуваши твои бают? Аншарли! [5] Аншарли — тс-с, молчок. Молодцы, хо-хо… Только это — перегон. На зверобое. Напротив водки в два раза тянет… — Петрович набулькал в стакан столько же, высосал со смаком, пошлепал темным провалом рта. — Гарна штука! С ней сто лет проживешь.

— Ты — поживешь… — Степан Макарович налег грудью на стол, облокотился и в упор вщурился в гостя: — Ну, что у тебя за «дило»-то «назрило»?

Петрович тоже подался было к нему, желая поделиться, видимо, заботушкой, пригнавшей за семь верст под вечер, но тут подошла хозяйка с хлебом да чашкой малосольных огурцов, плавающих в рассоле, который любил прихлебывать хозяин. Поставила закусь на стол и не ушла, затопталась возле, просительно взглядывая на мужа. Степан Макарович насупился:

— Чего тебе?

— Вася письмо прислал… Третьеводни еще…

— Ну и что? Случилось чего? Выкинул, поди, опять что-нибудь?

— Та нет, пишет — хорошо все…

— Так зачем я-то тебе?

— Та… написал ба ему…

— Возьми да напиши! Он же тебе пишет, маменька!

— Та я… и писать-та забыла…

— Ничего, по букве выведешь. Времени у тебя взавал, не больно раззаботилась о чем. Ну, ступай. У человека вон дело ко мне.

Смерил перекошенную спину жены потемневшими глазами, и давешняя конторская ярость внезапно вернулась в грудь. Вот еще одна его жертва колхозу! Ни один нормальный человек не стал бы тянуть жизнь с такой уродиной, а он протерпел: как же — председатель, у людей на виду, да и дядя из райкома может поругать… И где глаза были, когда жениться надумал?! Ведь уже тогда был в ней заметен перекос. Но что теперь кляцать зубами: молодость сродни глупости, да и откуда знать было, что маленький изъян способен перерасти в уродство… А ведь мог бы в свое время… так заманивала Дуська Тиморашкина, рядом пройтись чего стоит… Да и теперь она нисколь не против…

Мотнул головой, отгоняя неуместные мысли, потянулся к фляжке.

— Ну, что у тебя за «дило» ко мне?

— Да дело-то… — Петрович вытянул было из кармана кисет — то ли кожаный, то ли настолько замусоленный, — но сунул его обратно, потянулся за хозяйскими папиросами. — Пустяшное дело-то. Лес я тут кубов двадцать выкроил. Добрый, строевой… Возьмешь?

— Нет. На коровник пока достаточно, а больше ничего не намечено. — Вспомнил, добавил неуверенно: — Пока ничего…

— Тогда купца найди.

— Я что тебе — сводник? — Как ни настраивал себя Степан Макарович с видом на свое пенсионное будущее быть с лесником поласковее — не получалось. — Ладно, поищу.

— А то трактор подкинь на денек. Выволоку ближе к лежневке и сам сплавлю. — Или не уловил гость дурной дух хозяина, или вид делал, что не замечает, — гнул свое ровно и настырно.

— Это на двадцать кубов-то на целый день? Ох, Петрович, Петрович!.. Сколько раз тебе сказано: не впутывай меня в свои махинации. Не взял за лосятину гроши, так думаешь меня насиловать?.. — Степан Макарович почувствовал, как от зверобойного самогона во всем теле закипает кровь, жгуче захотелось трахнуть кулаком по столу или рвануть до пуговичного сыпа рубаху, но подавил вспышку, выцедил: — Трактора не дам. При деле все… А покупателя, так и быть, найду.

Кажется, и до Петровича дошло его состояние. Он приподнял совковую руку: стоп, мол, стоп, договорились. И неожиданно командный жест этот сказался на Макарове лекарственно — он враз успокоился, даже улыбка кольнула уголки губ.

Молча досушили фляжку, и Петрович, все так же молча, поднялся. Ни «пока», ни «будь здоров» — таки-задела его хозяйская неприветность. Степан Макарович глянул в окно — потемнело ли наконец? — и сказал приглушенно: «Обожди. Подкину тебя полдороги». Достал из комода серые летние брюки, зашарил под кроватью туфли. Затягивая шнурки, услышал скрип двери в передней — то жена выглянула вопросительно, — буркнул в ноги:

— Мы… в Сияву покатили с Петровичем… дело тут срочное вышло… Ты ложись, мы там заночуем, у Тимошина.

У Петлянки он высадил понятливо помалкивающего лесника, развернул «газик» и в объезд деревни погнал к мастерской механизаторов. Там он порасспрошал всполошенную сторожиху Михатиху о том о сем и, предупредив, что оставляет машину под ее догляд, вышел в ночь. И, не раздумывая, уверенно зашагал через хрусткое жнитво напрямик к знакомой ветле, островерхим стожком чернеющей у огорода Дуськи Тиморашкиной.

У Василия Макарова между тем на душе становилось все хуже. Гвардии старший сержант (не обделил батя личного шофера, подкинул на погоны еще одну лычку!) стал подозревать, что с радостью вернулся бы теперь в маету, которая трепала его полмесяца назад. И он вполне представлял, в чем тут дело: причины тогда не было ясной, потому и маялось легче. Телеса? Шут бы с ними, он уже попривык, притерпелся! Дурацкие сны? И вовсе ерунда, так себе, дурман неволи… А причина новой хандры ясна была до некуда: третью неделю нет от Люси письма. И ясность эта щипала куда острее той тогдашней неопределенности, в которой самой находилось, бывало, облегчение: отслужим-оттужим, и все утрясется, встанет на хотимое место… Неприход писем угрожал будущему, которое всегда слаще дня ушедшего, и Василий лишился последнего покоя.