Виталий Захаров - Раскаты

— Молчи, старик… Замолчи… Я знаю войну так, как она тебе и во сне не снилась! И вообще, будь те времена, я бы тебя… попробовал бы ты у меня разводить демагогию!

Но тем и силен был председатель «Зари», тем и привлекал частенько колхозников, что умел резко переламывать себя даже в самые жаркие моменты. Вот и сейчас он вдруг отвернулся от Фрола Романыча, на лице его выступила — кривоватая, правда, — улыбка. Он махнул рукой сокрушенно и приткнул свое большое тело к перегородке, за которой стояли столы агронома, бухгалтера и экономиста. Оглядел всех присутствующих пытливым взглядом и, видимо, понял общее настроение: снова сокрушенно развел руками и вымученно улыбнулся. Никто не проронил ни слова. Казалось, и дышать перестали.

Фролан поднялся и дрожащими пальцами зачем-то стал застегивать верхнюю пуговицу рубашки.

Макаров шагнул к нему:

— Постой, Фрол Романыч. Извини, коль что не так. Давай потолкуем еще, тут у меня другая мысль подошла… А что, если мы сделаем так: строить будут вот они — кивок на бригадира «наемников», — а командовать ими будешь ты. С доплатой тебе, конечно… И так командуй, чтобы они тебя как тятю родного слушались, а? Парни у него — орлы, гору своротят. А у тебя ж, не в обиду будет сказано, сосунки одни, набрал себе кривых да горбатых. Те же стропила ставить — опять будешь людей просить, силенок у твоих не хватит.

— Будь здоров, председатель, — буркнул Фролан, берясь за ручку двери. — «Сосунков» моих не трожь. Не трожь, говорю… Много у меня всяких орлов перебыло, да не всякого слушается дерево. А один мой сосунок Лексей Горшков в нашем деле пятерых тех орлов стоит. Потому — делу его цены нет. Он в дереве душу видит. Не то что ты: в человеке — деревяшку… Вот, знач, в чем суть. Скажу я ребятам насчет денег за твой «личный дом». Соберем да вернем их тебе — вот и весь сказ. Мы ить не за каждое дело беремся. Делать — так от души и для души… И со временем не считайся. Резьбу всю на дому делам по вечерам… Музей-то мы, прикидывал я, скоренько сдали бы. А работали бы над ним еще, считай, годик. Вот, знач, каков наш труд будет. А ты меня — деньгами…

Сильно, видимо, задели старика председателевы слова — даже перенеся ногу через порог, он остановился еще раз:

— А музей — не твой личный дом, председатель. Так что и не решай тут один. Собери сход — пусть люди решат. Человек ты деловой, но ушло твое время. Прошло теперича время, когда мы о куске хлеба больше думали. Нам теперича и другое нужно… Ради чего столь нужды тянули? Чтобы, знач, жить красиво, я так понимаю. Ты вот захотел себе «личную» красоту заиметь, а люди, мыслишь, ниже тебя? Не можешь ты понять, до чего мы дожили наконец, и все помыкаешь людьми по старинке. Да я… копейку не запросил бы, ежели б один строил…

Не сразу понял Степан Макарович, что произошло в конторе после ухода старого плотника. Приезжий бригадир, молча рассматривавший забытые чертежи, вдруг пробормотал: «Да-а… Нет, это нам не осилить. Да и вообще — он и должен строить…» — и как-то незаметно исчез. Члены правления, угостив друг друга табачком, перекинулись неловкими шутками и тоже потихоньку вон из конторы. Демьянов помял-помял в руках свою пушистую фуражку, пожал плечами и — тоже за ним вслед. Вот это уже было хуже. «Коль не поддержал и зам — во всем виноват ты сам», — мелькнула в голове Степана Макаровича услышанная где-то шутка.

Только Максим Васильевич. Костин, главбух, посидел немного за столом, щелкая на счетах и разговаривая как бы сам с собой. Из его слов — и это говорил главбух, трясущийся над каждой колхозной копейкой пожестче «самого Макарыча»! — выходило, что не столь уж дорого и запрошено Фроланом, ежели учесть все. Другой бы за те же чертежи запросил по всем статьям. Они же их с сыном Гришей целый месяц чертили. Весь отпуск просидел над ними его сын. На что уж Григорий-то крепок по этой части — не зря же архитектор городской, — а и то никак не мог угодить отцу… Панно вот внешнее совсем не включил в плату Фролан, хотя спробуй вырежь такое из дерева… Приезжие, они что: поставили каркас — и нет их. Рамы, штукатурка, покраска — опять же своих людей наряжай. А фролановские от и до все сами делают.

— Но все это — пустяки, — сказал под конец главбух, впихивая свои бумаги в школьный портфель. — Главное, какой бы музей заимели! «Синявинский», — говорит. Понимаешь, даже для самого Фролана это — мечта. А уж он-то перестроил за свою жизнь ой как много разного. Нет, не прав ты, Макарыч. Так я и доложу на собрании. А-а, что тут толковать! Совсем очерствел ты, Макарыч, в делах…

Расстроенный бухгалтер вышел из конторы, забыв попрощаться и закрыть за собой дверь. Ее прикрыла тетя Аня, невозмутимо просидевшая весь сегодняшний сыр-бор около бачка с водой, грызя вкусно пахнущие поджаренные тыквенные семечки. Привыкла она к спорам и ругани в правлении, как к тем же семечкам, они стали для нее чем-то само собой разумеющимся и, может быть, просто необходимым. Но то, что произошло в конторе после разбежки правленских, даже ей показалось непонятным и ненормальным.

Оставшись один — тетя Аня в счет не принималась, — Степан Макарович долго стоял у заголубевшего вечерними сумерками окна, дымя махоркой и гоняя по костлявым скулам тугие желваки.

Пожалуй, не было у Макарова на селе человека, отношения с которым устоялись столь тягостные, чем с Фроланом. Началось так и длилось с тех самых пор, когда Степана Макарова впервые выбрали в правление колхоза и назначили бригадиром полеводческой бригады. Это было в сорок пятом, когда мужиков в деревне и на пальцах нечего было считать, вот и выдвинули фронтовика сразу, как только вернулся он в Синявино. На одном из заседаний правления зашел разговор о нехватке рук, и новый бригадир сразу же назвал Фрола Мишина, который не столько работал в колхозе, сколько болтался по дворам с топором и каждый день кому-то что-то вытюкивал: наличники, двери, рамы… Еще тогда заметил Макаров — замялись члены правления при упоминании Фролана и перевели речь на другое. И так было всегда. Словно стена непробиваемая возникала между ними, как только он пытался добраться по-настоящему до этого «тунеядца». И Степан Макарович решил раз и навсегда, что причина тут ясная: все в Лесном чем-нибудь да обязаны мешковатому мужику с топором за поясом. Да и то верно: сам тоже, ставя новый дом, пригласил не кого-нибудь — его же. А никто и не говорит, что не знает он свое дело, но нельзя же поэтому прощать и поощрять крохоборство! Равноправие людей, что записано в законе, должно предполагать, как думал Макаров, и равное к ним отношение. Во всем: и в требованиях к ним, и в оплате их труда. Если, конечно, труд у них один и тот же.

Был об этом у Макарова как-то спор с Петром Демьяновым, заместителем своим, которого он уважал за добрые знания и расторопность в работе. «Труд один и тот же? — удивился тот. — Это как же понимать? Вы бы хотели платить одинаково Марусе Горшениной (была в Синявине разбитная баба, вечно распевающая песни) и Людмиле Зыкиной? А чего же: одно дело делают — песни поют». Нежданный поворот такой заколебал убеждение Макарова, но и ставить живущего рядом увальня-мужика на высоту Зыкиной, хотя бы в его древоделье, не получалось в душе никак. И Демьянов этот… Очень потянулся было Степан Макарович к новому агроному, как только приехал тот в его «Зарю», — не с кем было председателю и поговорить в Синявине вровень да по душам, — но не заладилось и с Демьяновым. Шутя будто бы и посмеиваясь всегда, во всем он перечит председателю. Ну буквально во всем, словно цель себе такую поставил — не соглашаться с Макаровым ни в чем. Вспылил Степан Макарович раза два и не стал больше заходить к Демьяновым. В работе, к счастью, размолвка не сказывалась до сих пор, впервые так столкнулись из-за распроклятого музея… Да не из-за музея вовсе, а из-за Фролана этого — божьей коровки, чудика себе на уме.