Виталий Захаров - Раскаты

— Нияк — гости у меня. Здоров бул, Макарыч… С чем пожаловали, с кем бог миловал встречу?

Степан Макарович в несколько слов — почему и как они объявились на кордоне, назвал гостей — знакомься.

Гришина рука совершенно потонула, затерялась в кулаке величиной с добрый чайник. На Люсю кордонщик лишь покосился, и что-то навроде ухмылки, показалось, колыхнулось поперек лохмотины лесникова лица, но относилось это, вероятно, к собственной персоне, ибо тут же рокотнул:

— Бороде моей дывитесь? То мы с «хозяином» на спор: кто боле обрастет. Я ему толкую, ты, мишка, елкина мать, не знаешь еще, на что способен чоловик. Жрать хотите? — неожиданно скакнул на другое. — Щас собразнем, пожалте в дом. — И опять скачком: — «Козлика» вашего мы враз вытолкнем, ничто с ним не станется, людишек щас нет в лесу, все у Макара пашут.

— Дай-ка нам сперва ополоснуться, Петрович, — оборвал его Степан Макарович. — Видишь, чай, как извозились на твоем мосту. Капкан это — не мост, едри твою…

Лесник, тронувший было к дому, развернулся от крыльца, откинул калитку и повел гостей через двор к колодцу. Крикнул жене: «Полотенце!», с ходу столкнул ведро с перилец колодезного сруба, и оно с глухим убывающим стуком полетело вниз и далеко шлепнулось на воду. Делал все Петрович не очень чтоб ловко или гладко, зато так спешно, словно подгоняли его кнутом, и все получалось у него куце и недоделанно. И видно было это во всем кордонном хозяйстве, которое за многие годы наверняка не раз перебиралось его ручищами. Дом поставлен высоко и размашисто, но кособоко чуть и грубовато-неуклюже, крыша кое-где совсем уж не по-хозяйски залатана горбылем. Двор широк, весь застлан половинками сколотых бревешек, но так неровно, что бди каждый шаг — иначе расквасишь нос. Даже подметен двор на первый взгляд чисто, но вдоль поленниц, в два, в три ряда сложенных от сарая до ворот (запасец лет примерно на десять), неряшливо хламятся щепки, хворостинки и навозные ошметки. Похоже, что лесник из тех торопыг, которые загораются затеей как порох, но запала хватает лишь на завод, и завершается дело абы скорей…

Все это приметил Григорий и подумал, с удовольствием обшлепываясь мокрой холодной ладонью и протираясь жестким на редкость полотенцем, поданным немой лесничихой. Настроение его явно тронулось в гору: в целом и сам лесник приглянулся ему — такая оригинальная личность! — и великолепность осени, по всему, незаметно да подействовала в благо, и совсем бы, наверно, отошла от него тягомотина, не выкинь тут лесник такое, что даже Степан Макарович, который бы должен был попривыкнуть к его замашкам, брезгнулся криво: «Тьфу-у… ну, ты даешь!»

Уже помылись гости, стояли у колодца освеженные и довольные, готовясь идти в избу, как цоп Петрович гусака, подковылявшего на плеск воды в сопровождении двух гусынь. Всего-то успел пернач гакнуть удивленно — две бурые ручищи крутнулись в разные стороны, раздался живой дробный треск, и голова отделилась от длинной шеи. И ладно бы только это — может, посмеялись бы мужчины столь деловитой расправе, — но не все получилось скоро, как рассчитывал, видимо, Петрович. Пищеводный хрящ матерого гусака не сразу поддался силе и лесниковых рук, вытянулся белым шнуром, и пришлось запетлить его на пальцы и дернуть с плеча. Кулаки же за это время переполнились кровью — она коричнево вызмеилась меж пальцев.

— Тьфу-у… ну, ты даешь! — скривился Степан Макарович. — По-людски-то топором рубят. Но — ловко ты его.

— Топором, ножом — все руками, — колыхнул лесник бороду смехом м ткнул часто перебирающего лапами гусака супруге. — Общипать, опалить и в суп, елкина мать! В суп! Поняла?

Немтарка мотнула головой и понесла, почти поволокла по земле гусака к дому. Сам же лесник с трудом согнул плотное тело и сунул руки в деревянное корыто с мыльной водой — та сразу побурела. С рук его стягивались в воду и, не растворяясь, свились в красные червячки нити свернувшейся крови.

Завороженный неприятным — не оторвешь глаз — зрелищем, Григорий наконец не выдержал, отвернулся. Достал сигареты, жадно затянулся и вдруг уловил какую-то пустоту около себя. Сестренки, всю дорогу жавшейся ближе к нему, рядом не было. Оглядел двор — не видно. Но калитка в воротах, откинутая, видимо, с силой, самортизировала и беззвучно закрывалась, быстро сужая просвет. И почудилось, донесся оттуда частый удаляющийся топоток.

…Люся выскочила в калитку, промчалась краем лужка, и кинулась в зябко оголенный уже, протекший прутьями ивняк. Зацепилась ногой за корень и упала в жесткую траву, но боль содранного колена не дошла до нее — скомкало ее, сломало изнутри, и началась не испытанная никогда рвота… Но голова была холодной и ясной.

«Ну, Гришенька, спасибо, угостил ты меня прогулкой. Век не забуду… Так вот почему папа говорит, что боится этого «властителя». Какие страшные люди! Походя убивают руками. А Гриша тоже… стоит, любуется. И вообще, весь он какой-то ненастоящий, только и знает улыбаться всем подряд, артист. А как сегодня, у колодца там, держался бы Вася? Да уж как — тоже стоял бы и смотрел спокойно. Как и отец. Чего от них ждать еще…

От кордона донеслись голоса, Гриша громко позвал ее. Люся вся напряглась, затихла — только бы не услышали и не нашли! Тошнота сразу прошла, отпустила и боль в груди.

Голоса у кордона утихли. Люся поднялась и осторожно, стараясь не шуметь, пошла в глубь ивняка. Вышла к высохшему за лето болотцу и торопливо зашагала через кочкарник к давешнему молодому бору…

Люся уехала назавтра утром. На молоковозе, который раза три-четыре за день оборачивался до райцентра. «Гришу-то звать?» — спросила мать неуверенно. Она не знала, что там приключилось у дочери на лесной прогулке, да почуяла, видать, неладное. «Не надо, — сказала Люся. — Пускай его спит, зачем он мне?» Хотела добавить, что и в городе больше не зайдет к нему на квартиру, но смолчала. Проводил ее до ферм отец, всю дорогу покашливал виновато и так и не тронул разговора, только потом, уже усаживая ее в кабину машины, сказал нетвердо: «С Гришей-то ладно, заживет… наш он, как ни то…»

Наверное, так и было. Прожил Гриша в деревне больше недели. А там и бабье лето, рыжее, отгорело, последнее тепло умчалось на перелетных крыльях, и встала та хрупкая пора, когда почерневшие поля и леса стынут в ожидании белого снега, — меженица.

Покоя, хотя бы коротенького, просила душа, запыханная заботливой осенью, но опять вдруг забурлило Синявино: засудачило, заспорило и даже разругалось. Да так, что отдалось, считай, по всему району. Виновником скандала, глянуть поверху, оказался тихий Фрол Романыч Мишин, хотя ни он сам, ни сочувственники его — заместитель председателя «Зари» Петр Демьянов и секретарь партбюро главбух Максим Гурьевич Костин, ни другие члены правления — и помыслить не могли, что один не ахти большой в масштабе обширного хозяйства вопрос разрешится столь громогласно: заявлением Степана Макаровича Макарова об уходе. Случись такое у соседей в Мартовке или Кудейхе, не больно бы это кого удивило, у них там председатели менялись аккуратно, но в Синявине только старожилы и помнили Захара Сидоркина, который до Макарова командовал «Зарей». Уход председателя колхоза крепкого, да еще уход самовольный, замечаем бывает всем районом и рождает разнотолкные пересуды.