Виталий Захаров - Раскаты

— «Провернуть… друзей…» — хмыкнул тот. — Да, наверное, начинают с райкома. И через обком.

— Аха… хм… и верно… — Степан Макарович старательно делал вид, что до него и вправду не доходил столь очевидный путь. — Только, смотрю я, не все тут с додумкой… Вон у «Максима Горького» шеф — текстильный комбинат. Какая от них помощь? Пришлют под осень бригаду баб на уборку — и отбрехались. А то все больше с концертами, тили-мили… Мне бы мужиков. Мне строиться надо. Да и механизаторы без запчастей мыркаются.

Макаров помолчал, но, поскольку главный архитектор никак не реагировал, рубанул в лоб:

— Нет у тебя там, Григорий Фролч, в столице знакомца близкого? Ну, из руководителей предприятий? По-моему, верней бы оно вышло. А наверху такое святое дело всегда поддержут.

— Вот теперь дошло! — Григорий расхохотался. — Есть преподобные знакомые, Макарович, есть. Скажем, директор литейно-механического. Подходит кандидатура?

— Во-во!

— Так приезжай как-нибудь прямо ко мне на денек-другой. Сведу я вас. И сам на него поднажму: для родного-то колхоза в лепешку расшибиться не грех. Но… не слишком ли ты меркантильно смотришь на «святое»-то дело, а?

— Бишь, с выгодой одной смотрю? Как ведь понимать…

За разговорами прошли закустевшую юными липками вырубку, ступили в мохнатый полумрак молодого бора с пробитой сквозь него ниткой узенькой дорожки. По обе стороны струились ровные рядочки — борок был посадочный. Сосенки стояли вприжим, и нижние сучочки их, густо сцепившись, позасохли до одного, зелень клубилась высоко в надголовье. Под ногами треско прогибался толстый слой упревшей хвои. Конец полумрачного коридора светился распахнутой дверью, и, когда шагнули в нее, открылась светлынь поляна. На дальней стороне ее, словно врезанный в обвальную стену леса, серо грудился кордон с мощными дубовыми воротами и высоченным бревенчатым двором. Рядом чернела заплатка раскопанной приусадебки, вовсе не огороженной.

Лениво и гулко бухнул раза два басовитый лай, его тут же сменил, подхватив, отчаянно-визгливый и чистый, и зазвякала цепь, заскрежетала зубной болью по проволоке.

— Ну, бастион! Без долговременной осады не возьмешь, — громко сказал Григорий. — С крепостными стенами, сворой псов… Сто лет не был на кордонах и понятия не имел, что лесники нынче живут таким макаром — извините, товарищ Макаров, за каламбур. Да умерь-ка ты свои саженьи! Куда нам теперь спешить?

Они со Степаном Макаровичем подождали приотставшую Люсю, вглядываясь в окна кордона. В правом крайнем мелькнуло что-то красное и скрылось, хлопнула сенная дверь, собака взвизгнула обиженно и смолкла. Чего-то там сгрохотало — видимо, удвинули засов, — открылась калитка, вделанная прямо в створку ворот, и навстречу вышла женщина: в фуфайке, наскоро подвязанном красном платке, губастая и толстоносая, с медленными глазами. И все-то лицо у нее было как диковинное цветное облако: складка набегала на другую, верхняя часть лба под редкими белыми волосами отдавала синью, на правой стороне от глаза до уха страшно краснел расплыв родимого пятна, все остальное меднилось в загаре и обветрии, а шея, не тронутая солнцем, опять же белела грязновато. Это была Дарька-немтарка.

— Здравствуй, Дарьюшка! — ласково сказал Макаров, улыбнувшись впервые, кажется, за утро. — Что, нет хозяина? Убежал, заслышав нас по собакам? — Повернулся к Григорию, объяснил: — Хитрец Петрович, знаете, как малое дитя. Почудится, будто объездчик аль лесничий заявились, — выскакивает в заднюю калитку и в лес, сапоги намочить по травке. С обхода, мол, вертаюсь, уже… Скоро он появится, Дарьюшка?

Лесничиха закивала, растянула губы широко, изображая ответную улыбку. И, поведя рукой от леса к дому, повращала ею и ткнула в сторону скамейки, вкопанной у стены-забора.

— А-а, конягу расстреножить пошел! — почему-то решил по ее движениям Степан Макарович. — Ладно тогда, посидим, перекурим… Букет, Букет, подь сюда, ко мне!

В притворенную калитку на них лениво взирала овчарка, черная, с неброскими подпалинами. Ценитель собак, Григорий с первого взгляда определил ее породистость: и по конституции, и окрасу, и ушам то была чистая восточноевропейская овчарка. Правда, голова казалась грубоватой, несколько излишне выпуклым лоб, да и мускулатура чуялась несколько рыхловатой, кое-где проглядывались и складки, но пороки эти, видимо, шли не от породы, а от ненормированной кормежки и малоподвижности.

Кобель неторопко, как бы нехотя, подошел к Макарову, ткнулся мордой ему в пах.

— У-ух, песик! У-ух, какой ты сла-авненький! — потрепал его за холку Степан Макарович. — Как, братец, живешь-поживаешь? Да ты, кажись, поджирел? Поджире-ел, поджире-ел, рушишь славную породу, лапонька. Ну, посиди с нами, посиди…

«Они что — заживо тут похоронились? Совсем не выходят в деревню?» — шепотом спросил Григорий, когда лесничиха пошла обратно. Макаров пожал плечами и опустился на скамью, поглаживая Букета. «Эх, воздух-то, какой, а!» — сладко выдохнул Григорий. И они дружно задымили сигареты.

Небо над бором зарумянилось жарко — солнце там, видимо, шагнуло было на люди, да остановилось на минутку прихорошиться. Ветерок завернул из-за ближних кустов лещины, принес грибной или болотный запах, во всяком случае остро-прелый, и ушуршал сухотравьем лужка. Семейка листьев, стронутая им с ближнего клена, с быстрым лопотком расположилась у ног, а один, самый смелый, багряный насквозь, сел Люсе прямо на колени. Темные прожилки ветвились на нем, видимые до самых тончайших кончиков; утолщаясь от краев к середине и сойдясь в коричневый плотный корешок, они рисовались в миниатюрное деревце, почти точную копию самого клена — размашисто-ломкого, ни одной веточки прямой.

Всматриваясь в пятипало растопыренный листок и сравнивая рисунок на нем с кленом, Люся вдруг почувствовала, что вот-вот кто-то должен схватить ее сзади. Скосилась вправо — Гриша, откинувшись головой на бревна, а Степан Макарович, облокотившись на колени, покойно сидели и курили. Повела глаза влево и вздрогнула: у крепостной стены, возникший неслышно, стоял и смотрел на нее человек — невысокий, но такой необъятной ширины, что надшиты были, не в точный цвет, оба борта фуфайки. Как вызов всем на свете лезвиям и бритвам, человек от макушки до пупа был закутан в прядистые смоль-волосы и бороду, даже глаза потонули в зарослях бровищ, воедино сросшихся с боками. «Вон почему отец Васи называет его Робинзоном! И впрямь дикая внешность», — подумала Люся без давней детской остроты, но все же со страхом разглядывая Петровича, и ткнула локтем Гришу.

Поняв, что его заметили, человек высвободил из-под собственной тяжести ногу и шагнул к скамейке. Так и смотрелась походка: шел, словно вытаскивал поочередно из-под себя ноги, в неряшливо сломанных кирзовых сапогах, наверняка наипоследнего размера. Но голос лесника внезапно оказался чистым, с приятным рокотком, да и проявился разборчиво рот — вернее, провал между бородой и усами — и лицо стало терпимо человеческим.