Виталий Захаров - Раскаты

— Чего рано поднялись-то? — спросил отец. — Посопели бы часок-другой, вам не косить-пахать?

— На охоту меня пригласил вечор Макаров, — ответил Гриша и, продолжая играть сельского рубаху-парня, вкусно потер руки от предстоящего удовольствия то ли охоты, то ли шипучей глазуньи. — Вышел после ужина на улицу, покурить до сеновала, — он и подкатил к своему крыльцу…

— На охоту? — короткая толстая рука отца зависла над сковородкой. — С Макаровым?

— Аха, а что?

— Так ведь… — Отец не нашелся сразу, помолчал долго и неудобно. — Так нет еще будто сезона-то? И ружей у вас нет…

— Нет, уже открыт сезон, — с полным ртом пробубнил Гриша. — Да и с кем еду — с властителем здешних мест! И лесник Петрович его дружок, к нему обещался подвезти ваш председатель. А ружья — у него есть да у Петровича, обойдемся.

— Что и властитель и что дружки — верно уж… — с напряжением промямлил отец, морщась всем лицом, словно попала в рот несносная горечь. — Кажду зиму лосятину к нему таскат, будто бедует председателева семья. Не одного сохатого, чую, валит тот лесовин-бирюк за зиму… Знач, уток станете бить?

— Ну, прям уж и «бить»! — засмеялся Гриша. — Постреляем, позабавляемся. Дичи-то в наших озерах — на пальцах и считать.

— Опять же правда твоя… Можно сказать, и нету ее, всю перепукали. Раньше, бывало, прям в пруд падали стаями… Я бы не то чтобы сезоны, а мертво запретил бы на десяток лет… Ну, ступайте, «позабавляйтеся»…

— Ты бы запретил! — хохотнул Гриша. — Запрещал вон, помню. А что из твоей эпопеи вышло?

«Эпопея» у отца была вот какая. Помер лесник Куреин, и уговорил объездчик Фрола Мишина принять обход, оставшийся без догляда. Уговорил на свою голову. Новый лесник не столько занялся посадками, очисткой и охраной леса, сколь взялся изводить охотников, заходивших в его владения. Есть ли лицензия, нет ли — не признавал ничего. Везде развесил самописаные запреты с самоустановленными штрафами, а если же кто упрямо заходил-таки в его леса, то имел крупные скандалы с лесником. Начались у лесничества выяснения отношений с охотобществом. Мишин выслушивал уговоры и приказы и в тот же день шугал очередного охотничка. Вот тут-то и лопнуло наконец терпенье у лесничего…

Отец, так и не глотнув ни кусочка, выбрался из-за стола, прошаркал калошами на босых ногах к двери и сел на порог. Надел носок, покряхтывая, принялся втискивать ногу в потрепанную кеду — Гришины еще оставались. Нехорошо стало в комнате, молчаливо. Мать попыталась развеять неловкость:

— И что ты, отец, взялся? Не всем быть, как ты… Чтоб и курицу не могли зарезать.

— Курица — не птица, — усмехнулся тот. Люсе ужасно нравилось это в отце: с мамой он всегда разговаривает с улыбкой и где-то словно с маленькой. — А чего ж с Макаровым-то приключилось? Не иначе — что-то снадобилось ему от тебя, а то стал бы он раскатываться по лесам, в жарынь-то уборки.

— Ну ты, отец, даешь! — не вытерпел наконец Гриша, начал злиться. — Стареешь, что ли? Такой ворчун стал: то тебе не так, се не этак… И вообще, не понимаю я тебя — за что ты всю жизнь не любишь Макарова? Умный, хозяйственный мужик. Колхоз вон как вытянул, в передовиках ходите… Сто лет живете рядом и волчитесь все время. Вот-вот готовы слопать друг друга. «Да что в конце-то концов происходит? — подумал вдогон. — С жиру бесятся люди. Или в самом деле настолько тут остры подводные течения? Но мне-то какое до них дело? У меня и там, на своей-то работе, по горло этих «течений», только успевай лавировать».

Отец снял с деревянной вешалки пиджак и, взявшись уже за скобу, сказал — не по нему грубо:

— Он что — баба, чтоб его любить? Разрыв-трава выросла меж нашими дворами, погляди вон поди. Да такая, что не скосишь, коса ломается не только в иванов день… А коль желаешь знать — боюсь я его, вашего «умного» влась…тителя.

И вышел. Тихо, словно растаял. Он не умел хлопать дверью. Наверно, в жизни он не сделал грубости большей, чем вот сейчас, — это Люся знала наверное. Расстроится из-за чего или обидится — попыхтит, поморгает круглыми глазками, и не заметишь, как исчез. Слов не находит в обиде, вот и старается куда-нибудь да скрыться. А обидчивый, словно дитя малое: ничего в другой раз вроде и не творилось задевающее, и вдруг — нет папы. Знай тогда: расстроился или обиделся, А место для бегства у него одно: с тех пор как наладил в колхозе бондарную мастерскую — с электричеством, со станками — чуть что, так и запрется в ней. И сейчас, конечно, потопал туда же.

Совсем неуютно стало с его уходом. Люся демонстративно отвернулась к окну, мать собрала посуду и ушла на кухню. Гриша посидел, дробя пальцами стол, и поднялся.

— Ладно, пойду. Ничего. Перемелется. Просто мудрит наш старик, блохи мишинские кусают. Мы ведь народ заковыристый…

— А может, плюнешь? Все равно же, правда, ничего у вас не получится: пока доедете, совсем высветлит. Какая охота? — тихо сказала Люся. Она прямо-таки разрывалась на части. Остро сочувствуя отцу, больше жалела брата: вырвался из города на несколько дней — так почему и не дать бы ему подышать свободно? И тут же поймалась на мысли, что если у них с Васей и вправду дойдет до… то отец будет против, а Гриша — за. Ну так и что?!

— Нет уж, — буркнул Гриша, задетый беспричинной и бестолковой, по его мнению, ссорой. — Договорились с человеком — значит, надо ехать. Не «уткобойство», так хоть зорьку позрим. Давно я не был на воле… Слушай, сестричка, а давай и ты с нами, а? Прогуляемся просто, с охотой уж черт с ней, какие из нас охотники. Поехали, а?

— На кордон?! Ой, нет!

Ответила и тут же потянулась к шкафу, где лежал, помнилось, спортивный костюм, который так и не посмела надеть в деревне. Что, в самом деле, сидеть дома целый день? А с Гришей и на кордон не страшно. Да и как интересно взглянуть на детское памятное взрослыми глазами.

— Давай, давай! — улыбнулся Гриша ее женской уже непоследовательности. — Давай одевайся. А я пойду гляну, как там сусед наш — готов?

Когда за братом закрылась дверь, Люся принялась натягивать трико так лихорадочно, словно машина уже ждала у дома. Трико не налезало — еще пополнела она, что ли, вот беда-то, это что же с ней будет лет через десять! — натянула его кое-как на бедра и тут опомнилась: некуда спешить-то. Подошла к окну и стала высматривать, как будет подъезжать председателев «газик».

Внезапно вздрогнула, озноб процарапал по телу колюче и холодко. Люся прошлась по комнате, зябко кутая грудь руками, накинула материн жакет и вернулась к окну. Небо взялось раскрываться искристо, зато в вишнях темь стала гуще, прямо-таки заклубилась завораживающе, и крыша Васиного дома налилась матовой чернотой. «И что будет, как будет через полтора года, когда Вася вернется? Они же ни за что не помирятся, не поладят, если, правда что, двадцать лет живут рядышком и разговаривать друг с другом не могут! Но почему, почему они так, чего им не хватает, чего не поделили?! О какой такой разрыв-траве помянул папа? Разрыв-трава… Как страшно и… красиво… Ну ох, дуреха тоже! Что-то там еще будет, через полтора-то года. Может, все перевернется, все наладится. А вообще-то… как сейчас даже лучше: никаких не станем затевать свадеб — бр-р, эти прилюдные поцелуи, сальные шуточки и понятливые улыбочки… — найдем с Васей где-нибудь уголок уютненький и станем жить да поживать… Господи, что со мной, о чем я мечтаю, о чем думаю?! Губы, щеки горят, будто только что исцеловал он их…»