Виталий Захаров - Раскаты

А скажи, та девушка, ну, Таня Громова, — героиня твоего последнего письма, твоя «капитанская дочка», и вправду есть у вас в части, да? Или ты ее придумал? Ты уж мне лучше наври, если нет такой Тани в действительности. Пусть она будет, хорошо?

Ну вот, докатилась. То сама предлагаю всегда жить только по правде, то сама же прошу обмануть, да?

Ох и мудрецы же мы с тобой! Разве же я тебе о такой правде писала, которую ты не хочешь принимать? Вовсе и не думаю я, что правда должна быть лишь ради самой правды. Я же тебе о той правде говорю, что в лад с совестью. Конечно, одно дело, если подруга моя во время лекций к матери в больницу сбегает или на вокзал — друга встретить. Я знаю, она наверстает, ночь не будет спать, а выучит пропущенное. Выдать ее — значит солгать перед совестью, боясь попортить отношения с деканатом. А если некоторые систематически в парикмахерских торчат, по набережной гуляют во время занятий? Если знаю, что не подхлестнет их даже «неуд» в сессию? Если знаю, что случайные они здесь люди, и почти уверена — не хотят стать учителями? И их прикрывать? Нет, я так не могу… Хотя… в последнее время и сама стала чувствовать себя тут случайной…

В общем, ты понял меня? Правда — по совести. Только это я и имела в виду.

У человека ведь не всегда получается правильно в жизни. И если случится когда-нибудь такое, от чего сам потом сгоришь со стыда, надо иметь силы признаться, а уж поймут ли, простят ли — воля того, к кому ты идешь на суд. Наверно, это — давно для всех истина. Но ведь любую истину, по-моему, каждый человек должен не просто взять и зашвырнуть в багажник башки (во — выдала фразу! не хуже тебя, да?), а открыть ее заново. Вот мы и открываем для себя все новые и новые Америки. И что мне до того, если их давно уже изучили до мельчайших деталек? Самой, самой надо взглянуть хоть одним глазком!

Слушай, Васенька, а ведь мы с тобой… Ну, ладно.

Значит, говоришь, скучаешь?

Не знаю, не знаю…

А ты друга себе найди хорошего (или подругу), вот и легче будет. Как я вот.

Прихожу вечером домой (то бишь в общежитие), а он уже ждет под окном. Я улыбаюсь только и — мимо: ужин надо сообразить, постирать, погладить, к занятиям подготовиться — не до него, в общем. А когда в доме все засыпают, слышу — стучит тихонечко по стеклу. Я подхожу, открываю окно — и начинается… Шепчет, шепчет без умолку. То очень-очень спокойно, однотонно так, то вдруг порывисто, что мурашки по спине. И все такие нежности, каких ни от кого больше не услышишь. Или замолчит и стоит, смотрит, как я пишу тебе свои длиннющие письма… Вот и сейчас тоже. На улице тепло и очень-очень тихо. И стоит мой тополь непривычно спокойно, ни листочком не шевельнет…

А у вас там, наверно, каштаны…

Мне иногда кажется, а порой я просто уверена в этом, слово это красивое, словно от чувашского «каш-каш!» произошло, привести могу строчку из стихотворения чувашского поэта Воробьева: «Каш-каш [4] Каш-каш — звукоподражательное (шум ветра, деревьев). шумит Кашмашский лес…» А Любка мне в ответ: фу-у, нашла красивое слово — оно же от «штаны»! Насмеялись до слез. Забавляемся таким образом… Марк Ильич за сердце схватился бы от нашей «этимологии».

Какие они, каштаны? А березки там есть? А ромашки? Я бы без них, наверно, не смогла. Не знаю, поймешь ли, но здесь, в городе, со мной часто бывает: стоит закрыть глаза, особенно по вечерам, так сразу вижу ромашковую поляну или березовую рощу, что около лесничества, помнишь? Как я хочу туда! Только обязательно вместе с тобой. Слышишь?

Я в последнее время часто задумываюсь… ну, о наших отношениях, что ли. Жили в деревне почти по соседству, а сдружились случайно. Удивительно это. Очень…

А что еще за страхи тебе там начали сниться? Ну-ка выкинь их сейчас же из головы! Приказываю. Выше голову, товарищ гвардии сержант! Да и что может случиться страшного? Ведь сейчас не война, смерть не грозит на каждом шагу. А все остальное — пустяки. Понятно тебе?!

И все. Больше ничего не скажу.

«До свиданья, друг мой, до свиданья!»

Пиши больше и чаще, я очень-очень жду твоих писем.

Словно не час поспал Василий, а сутки. Пружинисто прошел коридор, с улыбкой шлепнул дневального по животу — тот так и не понял, замечание ли было это от сержанта за плохо подтянутый ремень или небывало дружеское внимание — и вышел из казармы. Остановился, ослепленный невозможным солнцем, и сквозь большие стекла клубного фойе увидел: киномеханик Шкатула и художник части Васильев уже вовсю сражаются в бильярд. Трахнул в оконную раму кулаком, гаркнул: «Замполит идет!» — и, со смехом проследив, как два прославленных в части сачка, даже не прибрав шары, разбегаются по своим «кельям», довольный, зашагал к парку.

Сначала между ним и художником части Васильевым возгорелась было чуть ли не настоящая дружба, и он часто заглядывал в Генкину «келью» — небольшую, заставленную щитками, рамами и банками с краской каморку за сценой. Но со временем, приглядевшись, Василий охладел к землячку и дал ему прозвище, приставшее намертво — «Клубный клоп». Должность свою сачковую Васильев завоевал вот как: когда на первой линейке карантинной новичковой роты замполит спросил, кто из новобранцев художник, Генка-шустряк быстрее других усек вытекающие отсюда последствия и первым выскочил из строя, хотя рисовал так себе, а в части потом обнаружились прямо-таки одаренные ребята, которые тогда промолчали из скромности. Чего только не изобретал Васильев для того, чтобы обставить свою службу с комфортом и обезопасить себя от любых неприятностей! Он добился, чтобы ему персонально каждый день доставляли из города литр молока — писать плакаты, оказывается, можно лишь зубным порошком, разведенным на молоке. Молоко он выпивал со спокойной совестью, а зубной порошок замешивал на воде и скреплял клеем. В «келье» своей он поставил дощатую перегородку и во внутреннем отсеке, за щитами и рамами, ловко уложил матрац, на котором и дрых полдня, если не с кем было сражаться в бильярд. А чтоб не могли его застать за этим занятием врасплох, ко входной двери всегда приставлял доску, щетку, линейку — они падают с грохотом, художник просыпается, встает и деловито выходит из-за перегородки с какой-либо заранее припасенной вещью в руках… Но вот на обед в столовую, скажем, он не опаздывал никогда, заявлялся туда обычно раньше взвода, успевал схватить черпак для разлива первого или бачок со вторым и делил откровенно бессовестно…

Поволынить у солдат не считается стремлением грешным — солдат, как известно, спит, а служба идет, — но и в этом, как и во всем на свете, должны быть свои границы. Тех, кто перешагивает через них, солдаты не любят и начинают презирать, подшучивать над ними, зачастую довольно злобно. Василий тоже невзлюбил землячка и не упускал случая подкузьмить ему. Будь у него плохое настроение, он наверняка придумал бы на горе бильярдных вояк — ишь, с утра завели баталию, тогда как ребята вон канаву копают да плиты таскают на теплотрассу! — что-нибудь посолонее, но настроение у него после письма, как и у всякого солдата, было отменное. Насвистывая самовольно подвернувшуюся бойкую «Жил да был во дворе черный кот!», Василий бодро топал через выжженный солнцем плац. С юга прямо на городок надвигалась явно дождевая туча, ожидался конец давящей духоте. Все зависит от настроения человека: еще час назад Василий высмотрел бы в надвигающейся туче больше угрожающего, чем радующего глаз. Темно-синяя, глыбастая, она клубилась бурыми прослойками и вся щетинилась острыми углами молний. Атмосфера была явно тревожной, а не миротворно-спокойной. Тем более что от учебных казарм, сопровождаемый дежурным по части старшим лейтенантом Панчишным, улыбаясь, стремительно шел на него полковник Донов.