Виталий Захаров - Раскаты

Вон сереет за аллейкой плац. Сколько на нем принято рапортов, отдано команд, читано приказов, нацеплено медалей и значков, сорвано «лычек»! А сколько песен на нем отпечатано, лихо, до земной дрожи, с медвежьими басами и хватающими за сердце дискантами — не перечесть, не перепомнить… И знает он: солдаты даже ждут, любят его песенные разводы по утрам, хотя некоторые офицеры и ухмыляются батиным чудачествам…

Вон там что за черный пенек? А-а, люк канализации! И смех и грех, но даже канализация набулькала однажды целую историю. Труба лопнула как, раз а том месте, где входила в люк, канализацию забило, и начальник штаба срочно отрядил на ремонт первопопавшихся под руку солдат, старшим назначил начальника коммутатора сержанта Зубкова. Проходя мимо, комбат заглянул в яму — ребята высвобождали внешнюю стенку люка, — захотелось зачем-то позубоскалить над Зубковым, красным от злости. «Что, адская досталась работенка?» — спросил Донов. А сержант в ответ: «Так точно — рабская, товарищ гвардии полковник!» — «Я говорю — адская», — поправил его Донов. «Нет, — настаивает сержант, — не адская, а рабская!» Еще раз поправил его комбат, начиная яриться, — тот опять за свое. Уперся как бык и даже тон сбавлять не хочет. Пришлось приказать ему явиться по выполнении задания в штаб, хотя и понимал, что в принципе сержант прав: вполне можно было подвести к аварийной точке технику и справиться с ямкой за полчаса, а не заставлять солдат ковыряться полдня. Но что поделаешь с Кукоевым: пока он сообразит — полвойны отгремит. Уж такой, кажется, оперативный товарищ, а вот, поди ты! А то и нарочно не стал думать о технике, проводит в жизнь свою, с позволения сказать, теорию… Прочитал Зубкову политнотацию Донов и не приказал, больше попросил: «Никогда не возражай командиру перед подчиненными. Понял?» — «Понял, товарищ гвардии полковник», — сник наконец-то сержант. И точно: ни одной выходки такой не было у Зубкова за службу.

«Э-эх, вольница военная! И что только не происходит…» — думал Донов, с отрешенной усмешкой вспоминая все новые случаи и вполуха слушая выступления офицеров.

Совещание за стенкой между тем кончилось. Оно уже и не интересовало Василия, поэтому из гвалта, с которым расходились офицеры, сознание выхватило лишь негромкую фразу, задумчиво произнесенную знакомым голосом: «Бедный, бедный Робин Крузо…» Усмехнулся вяло и отрешенно подумал: ишь, как бате понравилась эта дурацкая приговорка…

Минут пять Василий погонял мысли по обложке Агаты Кристи: вот книга, которую относят к неполноценно-развлекательным, оно будто и верно, читаешь ее — не царапнет за сердце ничего, даже смерти и убийства, но подумать с другой стороны — и такие книги нужны, с ними забываешься, отдыхаешь, отключившись от того же «царапающего», которого слишком даже много и часто, а человек в конце-то концов не… (сравнение не подвернулось), лично у него, к примеру, при этой книге не будет приступов, начинающих пугать уже всерьез… Потом Василий встал и вышел из библиотеки, забыв про книгу-лечебницу, она так и осталась лежать на столе, запер читальный зал и потащился в казарму. Достало сил и терпения раздеться: упал на койку и моментально провалился в сон, словно в беспамятство. А когда в половине десятого разбудил дневальный, он сразу увидел торчащий из-под подушки уголок пухлого конверта. Видимо, Виталька Лосев приходил за ключами и оставил письмо. Молодец, Виталька! И еще больше молодчина Люся! Надо ей официально, приказом в письме объявить благодарность за добросовестное несение службы…

Суетливо распотрошил конверт, залпом проскочил глазами восемь тетрадных страниц, плотно заполненных крупными ровными буквами, и начал одеваться, не тая невольно растягивающую губы улыбку: в казарме-то ни души, зубоскалить некому. Заправив койку, присел на краешек и принялся перечитывать письмо, теперь уже не спеша, вникая в каждое слово.

«…Кажется, только теперь я, Вася, начинаю по-настоящему понимать, почему ты бросил институт. Правду ты говорил, правду. Порой пусто еще идет у нас учеба. (Может быть, только у нас?) Нет, я не говорю, что преподаватели плохие: одних профессоров в институте сколько, а уж кандидатов-то… считай, через одного. Просто многие вынуждены проскакивать материал поверху — программа подгоняет. Представляешь, на всего Льва Толстого не дали и восьми часов лекций. Ну разве можно так?.. Вот и получается, что мы не успеваем вникнуть во что-то по-настоящему. А хотелось бы разобраться, вдуматься, но нет — некогда: часов, к сожалению, дают очень и очень мало. А тут еще практические занятия… Вот так поневоле получаются из нас «поверхушечники», а не учителя.

Но вернусь к учебе, к нашему «широкому профилю». Слова-то, конечно, звучные, многозначительные, а на деле пустые они, обманные. Разве мыслимо так, как подают нам, досконально изучить всю историю, литературу и еще десяток наук? Вот вспоминаю свою на тебя обиду, которую я тогда смолчала. Помнишь, как я с восхищением: рассказала о выступлении в одной газете трех колхозников, которые критиковали одного писателя? Ах, мол, какие теперь все стали грамотные, вон ведь что делают, писателя учат! А ты прочитал потом эту статью и зло осмеял ее, с нею — и меня, выходит. И правильно сделал. Теперь я понимаю, в чем тут дело. Даже по-другому немножко, чем ты. Ты напирал на то, что грамота и ум далеко не одно и то же, но дело не только в этом. Почему бы тем колхозникам и не выступить, если они разбираются в литературе ничуть не хуже учителей нашего пошиба? Думаешь, я вот, без году учительница, знаю литературу лучше, чем наш колхозный бухгалтер Костин? Нисколько не лучше. И все потому, что учат литературе взапуск и в институтах, и в школах. А читают нынче все и много читают. Вот и получается равная усредненность, в литературе тьма-тьмущая знатоков, а в ту же кибернетику каждый не полезет…

Некоторые преподаватели и сами остро чувствуют поверхностность даваемых знаний и часто говорят, что они подносят нам только навыки, что мы, приступая в школах к работе, сами еще и еще раз должны углубляться в материал. Но на это, по-моему, совсем мало надежды: уроки, внеклассная работа, своя личная жизнь — они вряд ли оставят времени на это самое «углубление»… Думала, думала я над всем этим и вот негаданно стала сторонником узкой специализации. Может, и не права я, но кажется мне: уж лучше что-то одно знать по-настоящему, чем помаленечку о многом.

Ну, что-то слишком я сегодня замудрилась. Не мне бы с моими мечтами о будущем лезть в эти дебри. Знал бы ты, чего мне хочется в жизни, о чем грежу часто, — осмеял бы… Просто неспокойно становится, как подумаю о своей учебе. Последовала бы твоему примеру, да не умею ведь ничего делать. И вообще — трусиха я. Тебе куда легче, у тебя все есть, чтобы держаться твердо: и специальность, и сила, и уверенность. И еще что-то… такое… Честно-честно! Чувствую я. Вот читаю твои письма и прямо наяву вижу все, о чем ты пишешь. Может, скажешь: просто потому, что это я читаю твое письмо? Не знаю. Но вот дала вчера Любке Мартьяновой почитать кусок твоего письма, она вдруг и говорит: «Ой, как он пишет-то интересно!» И слова будто те же — и не те…