Виталий Захаров - Раскаты

караульный взвод аккуратно несет свою бдительную службу, свободные от смены и начальник караула Сисен Абдрахманов спят в караульном помещении, разводящий Петро Ткачук уже на третьей странице пишет письмо жене, все постовые обходят свои объекты согласно инструкции, и только хитромудрый рядовой москвич Ваня Николаев спрятался в тень и сидит, покуривает, весь в глубоких раздумьях о предстоящем матче «Торпедо» с киевским «Динамо», в котором Эдуард Стрельцов забьет решающий мяч;

связисты, заперевшись в коммутаторской, пишут письма и режут, обтачивают, клеят браслеты — для своих невест и невест друзей — из разноцветных кусочков мыльниц, предварительно проглаженных утюгом;

на кухне повар Хабибулин откладывает лучшие куски мяса в котелок, собираясь отнести их своему сменщику Богатыреву на гауптвахту, где тот снова оказался через неделю, на этот раз за чересчур бурное объяснение с начальником санчасти гвардии капитаном Крупининым во время снятия последним пробы завтрака;

по небу неторопко плывут желто-белые, с синькой посредине, округлые облака, движимые бог весть какими силами при абсолютном безветрии…

Видения, убыстряясь, вырвались было за пределы военного городка, проплыла видимая детально улица не виденного до сих пор города с мгновенным калейдоскопом лиц, витрин и зайчиковым сверком машин, дальше замелькали поля, рощи, придорожная канава с упавшей поперек засохшей елью, похожей на большого ежа, громыхнули в ушах стойки железнодорожного моста и… все оборвалось, как и началось, внезапно.

Василий сидел, потрясенный и испуганный, а еще больше — усталый, вялый, как обсосанный лимон, и уже вообще ничего не видел и не слышал.

Бывало с ним и раньше такое. Обычно при долгой тишине в одиночку. Вдруг вроде бы кто-то уставился в упор, смотрит и смотрит, а никак не уловишь кто. Но — ах ты, черт, — да это ж выкатил на тебя свои белки Логачев, бригадир бетонщиков Братскгэсстроя, лохматый детина. От его тусклого взгляда всегда становилось неуютно… Или встанет в глазах лебяжьей плавности и долготы шея, начнешь лихорадочно вспоминать — чья, к чему? — и не вспомнишь тут же, нет, а где-то через час, занятый уже земным каким-либо делом, усекаешь внезапно: так это ж была Нефертити из учебника «История древнего мира»! И так каждый раз, одно дичее другого… «Воображенье — это опасно»… Кажется, у Флобера. Или у Моэма? И почему — «опасно»? Наверно, имелось в виду больное воображенье, а у Василия Макарова оно здоровое, потом самого разбирает смех от этих глупостей. Тем паче что раньше призраки являлись какие-то размытые, словно бы за пленкой нереальности, это сегодня они предстали столь необычно детально — и притронься — осязаемо… Да, припадок (а названьице-то придумал — люкс!) сегодня, черт возьми, состоялся не совсем нормальный. Аж виски жжет — кровь, что ли, так торопливо проталкивается в голову.

Иногда думалось Василию: а вдруг это и не воображенье вовсе, а нечто такое… ну не совсем обычно — людская способность… присутствовать сразу во многих измерениях? Пришла мысль после того, как в «Науке и жизни» прочел толкование гипотезы Гильберта о существовании бесконечного множества пространств. В одной точке «пространства Гильберта», оказывается, возможно бесконечное множество предметов и явлений, абсолютно не признающих временную последовательность в нашем понимании. Приводились даже примеры, наукой не доказанные, но и — не отвергнутые… Протрезвев, Василий обсмеивал себя: глядите-кось — явился феномен! Из глухоманной деревни Синявино… Тьфу ты, глупость какая! И феноменство глупость, и все, что он узрел тут, сидючи в комнатке. На-воображал бог знает что, больной от бессонницы.

Тут Василий с самоиздевкой перегнул. Все, что увидел он и услышал в эти обостренные минуты, верно, жило-было в житейском море. Другое дело, что было оно лишь частичкой моря, полного подводных течений, завихрений, столкновений. Но разве мыслимо одному разом охватить все лики жизни?

Кукоев, например, продолжая железную поступь служебного распорядка, на самом деле был в глубокой панике. После того вечера, когда Донов обратился к нему с вопросом о качестве своего воинского звания, Кукоев стал замечать за командиром нескрываемые странности. Комбат стал совершенно замкнут, по целым часам не произносил слова и часто отрешенно застывал в самый неподходящий момент. Чаще, чем обычно, стал комбат обходить подразделения и службы части, но ни во что почти не вмешивался, а если и заговаривал с кем, так чаще о чем-либо постороннем.

Вмешиваться-то Донов не вмешивался, но одним распоряжением своим, о котором ни слова потом не сказал Кукоеву, остро задел и даже оскорбил начальника штаба.

В ночь дивизионной проверки по тревоге был объявлен марш-бросок на пятнадцать километров. Как положено — с полной выкладкой. На марш-броске этом, как обычно, Кукоев сам возглавил колонну, хотя с полным правом мог бы послать кого-то из командиров рот. Но начальник, штаба считал, что столь ответственное дело должно контролироваться только старшими офицерами. Лучше всего, конечно, самим бы комбатом, но разве Донов опустится до этого?

Бежали сухим склоном балки, ночь вызвездилась ясно, воздух был свеж и бодр, и бег шел легко, солдаты даже перешучиваться ухитрялись. Но вот кто-то из них ахнул, споткнувшись, матернулся, и колонна захихикала, зафыркала. Веселье в столь ответственный момент — марш-бросок с натяжкой можно сравнить даже с атакой — покоробило начальника штаба и обозлило. Нашли время для хохмочек, ну постойте ж у меня!.. И Кукоев резко свернул вниз, на дно балки, где, он знал, сплошь кочки да родниковая хлюпь. Колонна сзади примолкла враз, сапоги тяжко зачавкали в топкой траве, скомандовал «ложись!», и сам первым добровольно пал плашмя, сразу же ощутив, как под ремнем к животу и в сапог правый стала просачиваться влага. В полной тишине пролежали минуты три, и вдруг на балке ахнуло полугромко: «Командир убит! За мной! Ура-а!» И глазом не успел моргнуть начштаба — батальон поднялся и со смехом, недружным «ура» затопотал на берег, на сушь. С криком: «Богатырев! Застрелю-у!» — Кукоев рванул из кобуры пистолет и бросился искать самозваного командира, да вовремя взял себя в руки… После отбоя тревоги он вызвал сержанта-повара Богатырева к себе в штаб и, негласно пока, объявил об аресте до особого расследования его «идиотского» — другое слово не подвернулось — поступка. А тот… тот не то чтобы оправдываться — возмутился! Он-де услышал по колонне, что командир убит, и взял, как это делалось в войну, командование на себя. Да за такое в старые времена к награде представляли! И начштаба, признаться, растерялся. Будь перед ним не Богатырев, а кто-либо из путных сержантов, он, возможно, и поверить бы смог ситуации, но сержант-то был из тех еще, самых отъявленных, и «геройство», и дураку ясно, совершено им далеко не из жажды подвига. На всякий случай Кукоев все же отправил «героя» на гауптвахту, решив отставить окончательную меру до совета с комбатом.