Виталий Захаров - Раскаты

…Уложит отец мамку, успокоит и снова подсядет к столу, с ходу вклинится в разговор. И запорхает разговор о разной разности, кому-нибудь да близкой: об архитектурных замыслах Гриши и будущем городов — пирамидальных и пленочных, о военкомовских заботах Вадима, о студенческой житухе Люси и сельских опять же новостях, а то в политику ударятся мужики. В первый вечер, заметила Люся давно, все стараются соглашаться, даже чуточку колкое обходится сторонкой. А так-то прислушаться, и подспудного у каждого полно, но не трогается оно в первовстречные часы, ни к чему праздничек портить. Отец, к примеру, покряхтывает по поводу, что сноха, жена-то Гришки, опять не приехала с ним, не любит она и деревню, и свекра со свекровью. Гриша втихомолку, про себя, остро сочувствует другу: третий год бобылится-мается Вадим, совсем один остался, как ушла жена, ни родителей, ни братьев-сестер — ох, поди, нелегко ему, хотя он и не кажет виду. Вадим же, разгоряченный водкой, взглядывает на Люсю грустно и томно, с нескрываемым желанием объясниться, а окажутся, бывало, с глазу на глаз — ни слова не посмеет сказать: и разница-то в годах слишком велика, и по-родновски-то держался с ней все время, теперь этого не переломить.

Люсе скоро надоест этот пусть и интересный во многом, но все же полупьяный говорок. Выберется она незаметно из избы, стрельнет глазами в дом Макаровых, темный и тихий за высоким штыкастым забором, и побредет в конец проулка. Встанет там, прислонившись к ограде околичной, и потонет в вечерней тишине, такой плотной да долгой, что аж вздрагиваешь зябко. Почему-то песен не стало в деревнях (а в городе? то же самое, вообще, что ли, перестают люди петь?), даже и пьяной-то горлани не слыхать, хотя вроде и пьют не меньше… Даже собаки и скотина и те словно онемели: не брехнет ни одна, не промычит, не проблеет… Слуху голодно, зато уж глазам сытно — смотреть не насмотреться. На дальнем краю лужайки хороводят белые туманы, заручно выступившие из осинника. Дальше и выше, во весь широкий окоем, черные леса подпирают краснозакатное небо. А над головой, в загустевшей сини, уже и звезды брызжут светом… Будет смотреть Люся и думать, что и глупость же сморозила, низачем примчавшись домой: в институте ее наверняка ждет несколько толстых писем от Васи, а сам он, конечно, испереживался, долго не получая от нее писем, и думает бог знает что. Да не вытерпела вот — и на леса захотелось посмотреть осенние, и дома побывать.

Вернется она в притихший дом — Гриша с Вадимом спят на сеновале, — приберет стол и ляжет на свою кровать у раскрытого окна. Послушает-послушает довольно звучные, но не пугающие шорохи в палисаднике — то жучки-короеды шебаршатся не по росту громко, — и приснится ей один из тех сумасшедше-счастливых снов, которые взялись приходить почти каждую ночь: будто бегут они с Васей, взявшись за руки, солнечным ромашковым лугом, густо-белым березником и хохочут, хохочут, хохочут…

Развод прошел необычно скоро. Вернее, даже скомкался. Батя не стал устраивать утренний концерт и упиваться песенным поротным парадом, а принял рапорт начштаба и, буркнув: «Все по местам. Офицерам собраться в читальном зале», — повернулся и ушел в штаб.

И день в части сразу наметился пасмурный, с показной деловитостью, но без подъема, бодрящих шуток и подсмешек. Потому что настроение комбата как от телепатической станции током передалось всему личному составу: начштаба кстати и некстати наделал замечаний командирам рот, те, соответственно, комвзводам и старшинам, последние отыгрались на командирах отделений, чье настроение уж наверняка скажется на рядовых.

Но батя был вовсе в добром расположении духа, своему шоферу, выжидательно вышедшему из комнатки дежурного по штабу, он велел подать машину в десять и строго добавил: «Что-то вид у вас, сержант… Два часа на сон, и чтобы смотрелся у меня бойцом!»

Василий, выйдя к машине, глянул на себя в боковое зеркало. Вид у него действительно был не очень жениховский: на впалых щеках и костяшках скул — бурые пятна щетины, от носа, выдавая явную кривизну его, осталось одно лезвие хряща, а под глазами и уголками губ глубоко легли морщины. «Харо-ош тип! — скривился Василий. — Может, хотя бы побриться, и то будет лучше, — и махнул рукой. — А-а, плевать! Все уж к одному…» Нехотя завел «газик» и покатил в парк. Поставив ее в бокс, зашел в дежурку. Начальник службы консервации машин старшина-сверхсрочник Кондратюк, краснощекий детина лет тридцати с вечно опухшими глазами, поднялся с лежанки, первым отдал честь шоферу комбата, протянул сигарету. Василий зевнул ему в лицо и равнодушно сказал, что батя опять перебирал сверхсрочников посписочно, все ищет достойную кандидатуру в пылеглоты (так называли заввещскладами — должность и впрямь пыльная и, главное, хлопотная). С удовольствием проследил, как заволновался старшина — и глаза ожили! — но самого это нисколько не развеселило, и он уныло поплелся к казармам. Тут ему повезло: у клуба его окликнул ефрейтор Лосев. Офицерские жены, оказывается, наконец-то вернули Агату Кристи, сержант может сейчас же и получить ее. «Да ей уже под семьдесят, что я с ней буду делать?» — глупо сострил Василий, но Лосеву понравилось — засмеялся. Славный он малый, этот новый библиотекарь и почтальон: худощавенький, стройненький, личико нежно-беленькое. И характер такой же… нежно-беленький. Хотя и первогодок, а не «гусь наглый», уважают Витальку «старики» за скромность и почтительность. Правда, тут и сержант Макаров кое при чем…

Библиотека в части была большая, но довольно запущенная, и никто, пожалуй, в части не знал точно, из чего и как выглядит ее фонд. Из ее недр, покопавшись, можно было вдруг выхватить редчайшие издания, которые и во сне не держали даже заядлые библиофилы. Василий к их числу не принадлежал, но покопаться и посидеть в библиотеке любил. В библиотеках и читальных залах всегда тихо, и тишина эта в мудро-молчаливом присутствии множества книг на всех людей действует примерно одинаково: мелкими начинают казаться (оно в большинстве случаев так и есть) собственные мысли и чувства в сравнении с теми, высокими и яркими, которые до поры до времени покоятся на полках. С тем, чтобы взорваться и полыхнуть очередной раз в чьей-либо душе… У Василия к тому же возникла страсть к разгадыванию кроссвордов, однако при всех потугах ему еще ни разу не удавалось хотя бы один кроссворд заполнить полностью. Заедало: старший сержант Кашичкин — правда, он инженер, с высшим законченным — щелкал их словно орешки.

— Ну и соседи у тебя будут в карточке! — Виталий поднял голову, улыбнулся. — Фолкнер и Кристи… Это как?

— Каждый человек есть загадка природы, — напыщенно ответил Василий. — В том числе и ты в настоящий момент: чего мнешься и топчешься?