Виталий Захаров - Раскаты

…Со двора дошло знакомое с самого-самого детства постукивание — сторожкое, ласковое-ласковое: тк-тк, тк-тк! Это отец что-то вытачивает, выдалбливает, вырезает. Будь сейчас осень поздняя или зима — дивиться бы нечему, но теперь-то, в самую страду уборки! Стук этот мог значить только одно: у отца опять крупные нелады, он сильно не в духах и поэтому плюнул на все и возится у верстака. Мама, конечно, в поле, на картошке… Люся ошиблась: настроение у отца, по всему, было в порядке — он, склонившись к широкой доске, больше половины которой уже было заузорено, довольно мурлыкал: «Гу-лял по Ура-лу Ча-па-ев герой…» Увидев дочь, он выпрямился, по-чапаевски лихо крутанул серый ус и хохотнул обрадованно:

— Хо! Студентки, знач, на побывочку! А Гриша где? Вы разве не вместях?

— Нет. Я ведь через Кирю, картофель убирали у подшефников, — ответила Люся, улыбнувшись. — А что, Гриша обещал приехать?

— Кликнул я его. Дело одно надо с ним сварганить. Должен седня быть. — Отец быстро сложил инструмент, стряхнул с колен опилки и мелкие стружки. — И праздничку, знач, быть сегодня в дому!

Он с нескрываемым восхищением оглядел дочь с головы до ног: эх, и невеста же выросла для кого-то! За такую в его времена парни частенько красные сопли друг другу пускали. Сколь он сам их пролил за ее мать. Одевалась Анюк, ясно дело, похуже, но и в самотканом сыхмане [2] Сыхман — кафтан (чувашск.) . тогдашнем гляделась точь-в-точь как вот дочь в плаще-болонье…

Отец робко тронул Люсю за плечо, сказал неприказно — ух, как он, бывало, пыжился, когда надо было приструнить ее или Гришку! — а просительно:

— Ты, дочка, это… дай-кось, соображай ужин. Да погуще. Знашь, чай, где что взять. А я, знач, до лавки пробегусь… Сготовим все до Гришки и матери. Не каждый день вместе сходимся! Да Гришка-то, чай, не один подъедет.

Люся кивнула и пошла в избу. Переоделась, подвязала мамин фартук и принялась за «густой» ужин. Уж где что взять — она знает. Картошка — на грядке еще, пока колхозную не уберут, за свою не берутся. Огородик-то и по вечерам расковыряешь, а колхозную махину враз не одолеть, зевнешь распогодье — под снегом окажется, было такое… Мясо — и прошлогоднего засола, и свежее — в погребе. Там же и огурцы, малосольненькие еще (хруп, хруп на ходу парочку — вкусные, ух!), и грибы знатного отцовского засола: белые грузди тонко прослоены волнушками, а черные — почему-то сыроежками («не всякий гриб годит другому!»), да вроссыпь по кадушечке — чесночные дольки и вишневые листочки… И вот посиживай наконец-то, разморенная счастливой дорогой, на куцей скамеечке у печи, обдирай с хрустом молодую картошку лезвием по-домашнему милого, с деревянной замусоленной ручкой ножа и знай себе представляй, светясь, предстоящий «праздничек».

Мать придет с поля, постоит около, не смея приобнять-приласкать взрослую такую дочь, сядет устало на краешек кровати и будет смотреть, как ее Людук оборачивается с хозяйством. Потаскай-ка долгий день полные картошкой ведра — порастянет жилки не дай бог. Но не поэтому не вмешивается мамка в Люсины хлопоты с ужином, просто хорошо ей — вон как ладно получается все у дочери…

Вернется отец и, молча, аж посапывая от скорого душевного застолья, станет вмешиваться в строй тарелок, рюмок и стаканов на столе. Все трое они, проскакивая по сельским и Люсиным городским новостям, будут то и дело посматривать в распахнутое окно — не едет ли Гриша? И когда совсем уж истомятся в ожидании, прожужжит наконец-то по Линии «газик». То едет Гриша с другом своим армейским Вадимом Курасовым, который такой шишка в районе важный — военный комиссар! Перед выездом домой Гриша всегда заранее созванивается с Приреченским райвоенкомом, и тот встречает его и подвозит, оставив все дела, до самого Синявина.

И вотоньки — все за столом. Мать, густо пошедшая пятнами с первой же рюмки и прячущая замокревшие глаза. Отец, нахохленный и ершистый на умных чересчур молодых с их сторонними от села разговорами. Гриша, главный архитектор города, чуточку, нарочито рубаха-парень и в то же время образованно-назидательный, а потому снисходительно-добренький. И Вадим, томно-молчаливый, не по-мужски плавный в речах и движениях, вылитый своими манерами благородный скучающий офицер царской армии — что-то больно частый в последние годы герой кинофильмов. Подумаешь, аристократ! И откуда только набрался всего, ведь сирота круглый, по детдомам, говорят, рос…

После второй рюмки мамка будто слепнет и немеет: притулится к приглушенному радиоприемнику, прикроет глаза большими, не по сухонькому телу, руками и вся уходит в протяжно волнистую песню:

Сызмальства разборчиво прислушивалась Люся к песням, что всплескивались то в одном, то в другом конце Синявина по вечерам, особенно часто в праздники. Вот, уверенно и вольно, «Вниз по Волге-реке» русские поют; вот частят — женских голосов явно больше, — словно догоняя кого, татары; спокойно, твердо выделяя слова, ведет свою песню мордва… Но вот далеко и робко, готовая смолкнуть, угаснуть по первому грубому звуку, протяжно до сердечного сжима:

Тут не ошибешься: решились на свою песню чувашки. Песни их, особенно старинные, одна протяжнее другой, одна другой печальнее. Пыталась Люся понять, почему так, но углядишь разве, удумаешь — слишком глубоко запрятано во времени. Мамка, наверно, и то не знает, не понимает их такую печаль, хотя и не может удержать слез, переполнившись ими. Тогда отец кладет руку ей на плечо, приобнимает и ведет в спальню, сконфуженно бормоча: «Ты, Анюк, давай-ка спать… Вот та-ак… Спи, Анюк…»

Тридцать с лишним лет прошло с того ясного утречка, когда русский парень-плотник посадил на подводу чувашскую девушку, поджидавшую его за околицей с узелком в руках, и увез ее на ближнюю станцию. И умчал их железный конь далеко-далеко, и пропала, растворилась красавица Анюк в большой России, много лет скиталась из края в край с бродячей артелькой, став женой бригадира, кухаркой и прачкой для семерых мужиков. Но где-то звенели щемяще-протяжные песни, журчал родниковой торопливости язык… И высмотрели, приглянулось место обоим: глубоко в присурских лесах стояло село, вперемешку с русской и мордовской звучала в нем и чувашская речь, и дерева (без которого, говаривал отец, «я и сам сухостой») изобильно было вокруг.