Виталий Захаров - Раскаты

Первое, что было связано у Люси с Васькой Долговязым, — это страх. Она боялась его и, завидев, обычно тут же перебегала на другую сторону улицы. Началось это давно, когда Люська Мишина училась, кажется, еще в четвертом классе. Было начало весны, день выдался теплый да веселый, и в большую перемену малышня с визгом носилась по школьному двору. И вот когда Люся пробегала мимо солидно-отдельной группы десятиклассников, Васька лениво вытянул свою длинную ногу, и она с разбегу ткнулась в зернистый снег прямо лицом. Вскочила, всхлипывая, дотронулась до горящей щеки и заревела с испугу — вся ладошка была в крови. «Это не я, а моя нога, — сказал Долговязый. И спокойно посоветовал: — Ты сильнее ори, а то не все услышат. А лучше беги в седьмой «А» — директор там». Люся и не сразу поняла, что виновник сам советует ей бежать и нажаловаться директору. Поняв же, так растерялась от удивления, что и про боль забыла: утерлась платочком и поплелась в класс.

Жили Мишины и Макаровы всего через три дома, но семьями — бог знает почему — не общались. Васька же Макаров был намного старше Люси, и она никогда особо не думала о нем, просто слышала частенько, и обычно — плохое. В классе, рассказывали, он сидел за задней партой бирюк бирюком, никуда, кроме как в окно, не смотрел, урочные задания почти не выполнял, да и отвечать вставал только по настроению. И двойки, и пятерки он принимал одинаково равнодушно, как, впрочем, любую похвалу или наказание. От него, рослого и молчаливого, исходила какая-то опасная сила, и даже учителя чувствовали это. Большинство из них, было известно, обращались к нему так: «Макаров, ты сегодня… не желаешь ответить?» А он, слышь, отвечал в окно: «Неохота что-то». Или же: «Ладно…» И вставал и отвечал так, что ставить ниже четверки было невозможно. Или же начинал нести такую околесицу, от которой и за три версты не пахло школьной программой. Иногда до Люсиных ушей доходили слухи о драках, затеваемых Васькой Долговязым. Дрался он почему-то не с ровесниками, а со взрослыми, что было опять же непонятно и вызывало осуждение сельчан. Так, однажды он, говорили, за что-то долго макал в лужу колхозного конюха Гришу Кузьмина… И почти все сходило ему с рук — он был сыном «самого Макарыча», бессменного многие годы председателя колхоза Степана Макаровича Макарова, который обычно с усмешкой выслушивал жалобы на сына и обещал «принять меры». Но меры его, видать, плохо действовали на чумного сына: проходил день-другой, и «полудурок длинный» снова потрясал деревню диковинной выходкой. После школы Васька Долговязый внезапно надолго исчез из Синявина. Взял да укатил, слышь, аж в саму Сибирь. Появился в селе года через полтора и вдруг горячо взялся заведовать клубом. Писал плакаты, вдоль по Линии, старшей улицы села, расставил ярко намалеванные стенды, выпустил даже раза три стенгазету со смешным названием «Будильник», но через пару месяцев бросил клуб и устроился в леспромхоз, шофером на лесовоз…

Вот и все, что знала Люся понаслышке о Васе Макарове. До самой той встречи на опушке, так поразившей ее. А потом, после той встречи… В тот же день ей, как нарочно, пришлось столкнуться с ним еще раз. И не в последний… Когда кончилось кино, Люся с Зинкой Малковой прокружили вальс и вышли в полутемный коридор. Навстречу — Васька и Юрка Орех, дружок Долговязого. Юрка сразу же облапил и затискал в угол Зинку, оттуда донеслись его ласковое воркованье и Зинкино хихиканье. Васька — от него несло вином и табаком — решил, видимо, развлечься так же с Люсей: схватил ее за руку и, подталкивая в угол, прогундосил противно: «Чё так рано покидаете культурно заведенье? А можа, скаблучим пойдем на пару, а?» Помнит Люся, словно произошло это вот только-только: вдруг кольнуло у нее в груди, кольнуло — не вздохнуть, и не с возмущения или зла — с обиды. Не за себя и не за него даже — за весь, показалось, свет людской, в котором почему-то принято таить хорошее и напоказ пялить дурное. Не вскрикнула она, не оттолкнула его, а выдохнула горько-горячечно: «Не надо. Слышишь — не надо. Ты же совсем не такой, я знаю». — «Чего ты знаешь?» — удивился он и, выронив руку, отшатнулся на шаг. И она опять не убежала, как настала возможность, сказала тихо: «Знаю, что ты совсем не такой, каким стараешься казаться». Обошла она его, прошла мимо, опустив голову, и побрела к дому. И долго сидела на крыльце, скомкавшись вся, покусывая губы.

И он пришел.

Подошел, присел приступком ниже.

И сидели они, натянутые, чужие, но уже и близкие чем-то. Сидели и оба упорно смотрели прямо перед собой.

— Скажи, почему ты сегодня… плакал, на опушке? — шепотом спросила она, решившись, рывком обрывая натянутость. — Скажи, а?

— Книгу я одну прочитал… — нисколько уже не удивился он. — «Ратоборцы» называется, об Александре Невском. Тяжело стало как-то… грустно, — усмехнулся, — за всю Русь… А дошел до места, как Невский полюбил княжну одну — Дубравкой ее звали, была женой родного брата — и звякнуло… вот тут… — Он потер рукой грудь и вздохнул: — Бывает со мной иногда. Звякнет — и звенит, звенит… Глупость какая-то. Вот со мной это будто происходит, и все тут…

— Дашь мне почитать?

— Конечно… Завтра занесу.

— Уж не днем ли надумал? — вскинулась она. — Не надо, слышишь? После клуба отдашь… И не подходи на людях. Ни при ком. Не хочу я, не могу… Растреплют на всю деревню…

Он повернулся медленно, посмотрел снизу вверх. Глаз не было видно, но губы вроде бы тронула усмешка.

— Не хочу я… Понимаешь? Не хочу.

Он кивнул, отвернулся и положил голову на колени, обхватив их руками.

Опять молчали долго.

Так и просидели до зорьки.

Только уже поднявшись уходить, он сказал:

— А ты, оказывается, вон какая… выросла. Я и не знал, не видел…

И затянуло их, закружило.

Встречи, кажется, так и утаили: на людях он держался сторонкой, подходил, только когда вконец утихали улицы (разве лишь парочки ворковали в залунных утемьях), и занимал свое, будто уже навсегда закрепленное за ним левое нижнее перильце крыльца и сидел смиренно. Даже пальцем не коснулся он ее после того вечера клубного, до самого призыва в армию… И странно: он и на нее-то почти не смотрел, и говорил мало да вяло, а она ждала его каждый вечер прямо дыханье затаив. И зачем?.. Ну, говорил-то он вообще мало — не говорил, а словно выбирал, сортировал слова по неохотной необходимости. Но интересно с ним было всегда, он часто выкидывал что-нибудь… не такое. Набрели однажды на литературу, и он рассказал, как в Братске, в ихней палатке, целый месяц жил московский поэт. «Внедрялся, вишь ли, в «рабочую атмосферу». Полежит-полежит, борода торчком вверх, вскочит и забро-одит, забегает взад-вперед, рубя рукой, будто капусту дробит. Вот так, — Вася показал, как тот рубил рукой. Подумал, молча напрягшись, и вдруг забубнил в такт взмахам, с подвыванием, явно вдразнилку: