Виталий Захаров - Раскаты

Полковник неторопливо спустился по лесенке и пошел к выходу из ангара, очень недовольный собой. «Добреньким становишься, комбат, благодушненьким… Совсем, что ли, постарел?» И вдруг… вдруг он споткнулся и застыл, напрягая слух и жарко чувствуя, как резко ворохнулось в груди сердце и бросило в лицо чрезмерно большую порцию крови. Из дверцы радиорубки — ее, видимо, забыли закрыть — явственно донеслось:

— Бедный, бедный Робин Крузо, как ты сюда попал, елкина мать!.. Нет, сюда я больше не ходок…

Донов постоял, пытаясь унять внезапно разбушевавшееся сердце, опустил руку, все еще нашаривающую ручку двери ангара, и решительно повернул назад. Втиснувшись в узкую дверь радиорубки, сразу же поманил к себе пальцем сержанта-именинника:

— Представьтесь, сержант!

— Гвардии сержант Макаров, товарищ гвардии полковник! Был направлен из части в учебное подразделение младшего комсостава и вернулся два месяца назад. Назначен командиром второго отделения второй роты, — четко отрапортовал тот. А в глазах у самого — чертики бесятся, поджатые губы ухмылку таят. Веселый, видать, парень, веселый…

— Повторите сказанное только что.

Сержант замялся, не понимая, к чему клонит батя. И, решив, видимо, что не говорил ничего особенного, твердо ответил:

— Ну, сказал, что сюда я больше не ходок.

— Та-ак… А чуть раньше, до этого?

— Сказал: «Бедный, бедный Робин Крузо, как ты сюда попал?» — заулыбался сержант, сообразив, что командира заинтересовала именно эта фраза. Ну и… добавил еще: «…елкина мать…» Папашина поговорка, товарищ гвардии полковник.

— Откуда призваны? Родились где?

— Волжанин, товарищ гвардии полковник. Вернее — засурчанин. Есть там уголок лесной — Засурье. Это в Чувашии.

— Так-ак…

Видимо, комбата что-то не удовлетворило. Он хмыкнул и потянул к себе кресло, забыв, что оно привинчено к полу. Попятившись, опустился в него, бросил коротко:

— Чуваш?

— Никак нет, товарищ гвардии полковник, — ответил сержант. — Смесь: мать — чувашка, отец — русский.

— Хм… — Полковник оживился. — А я думал: в Чувашии живут одни чуваши. Особенно в деревне. Кажется, года три назад у нас был набор из Чувашии. Старательные были ребята, трудяги. И все до одного — чуваши.

— У нас в районе половина чуваши, половина русские. В некоторых селах — так вообще на одну треть: чуваши, русские, мордва. Район граничит с Мордовией, — объяснил Василий Макаров. — У нас даже деревня есть — Трехбалтаево называется.

— Трехбалтаево? Интересно… Ну и как — дружно живете там?

— Не понял, товарищ гвардии полковник.

— Я спрашиваю: дружно живете в одной деревне — разные-то национальности?

— Деремся, товарищ гвардии полковник! — блеснул глазами сержант.

— То есть как? — удивился батя.

— Бывает: мордовский парень отлупит русского за чувашку, чувашский — мордовского за русскую, — ухмыльнулся совсем уже успокоившийся виновник застолья в радиорубке.

— А-а, — засмеялся Донов. — Это хорошо! — Но тут же погасил смех, поднялся и, ничего больше не сказав, гулко треснул за собой дверцей радиорубки.

В штабе он торопливо прошел в свой кабинет, сбросил с плеч шинель и, швырнув ее на кресло, пролез за стол. И долго просидел, положив грузную голову на ладонь левой руки, а правой кромсая подвернувшийся лист бумаги красным фломастером, которым подписывал только приказы. На лице его широкая стыла улыбка.

Начальник штаба подполковник Кукоев, увидев эту его улыбку, отпрянул от приоткрытой двери и, приглушая шаг, вернулся к себе. В части до последнего, пожалуй, рядового знали, что улыбается батя только будучи исключительно не в духах, перед вспышкой не знающего пощады гнева. Не у одного солдата, сверхсрочника и даже офицера не раз делалась слабость в коленках от глубокой, уродующей лицо батиной улыбки.

Боялись этой улыбки все, но вряд ли кто, кроме разве начальника штаба и заместителя по политчасти, знал причину такой странной метаморфозы: в хорошем настроении человек не улыбается, наоборот даже — хмурится жестко, а в плохом — улыбка дрожливо растягивает его губы. Причина же тут была вовсе не в его характере, и сам комбат был меньше всего виновен в такой наоборотности. Просто у двадцатитрехлетнего младшего лейтенанта, после первого же боя оказавшегося в плену, сохранилось еще столько сил, что он прямо в строю фыркнул, когда помощник начальника лагеря отвесил надзирателю звучную оплеуху за грязь в казарме. Любил унтерштурмфюрер Ганс Шварценберг во всем чистоту и порядок. Непорядочным, разумеется, было и фырканье русского пленного, и поэтому он с одобрительной улыбкой проследил, как надзиратель со словами: «Ты у меня всю жизнь ржать будешь!» — разорвал тому рот пальцами, раза три помянув при этом бедного Робина Крузо, попавшего куда-то не туда. А ведь не из «гансов» был надзиратель тот — из своих же, из пленных… С тех пор и прижилась на лице Донова эта «улыбка». Помня, как она уродует лицо, он обычно надувал щеки, и шрамы, идущие от губ, сглаживались, а уж в недобрую минуту человеку не до выражения лица, тогда шрамы втягивались мышцами скул вовнутрь, и на лице невольно возникало что-то наподобие рта до ушей.

Кукоев, вернувшись в свой кабинет, сунул в стол приказ по части в связи с наступающим Днем строителя. Туда же отправил и списки представленных к присвоению очередных званий, к благодарностям и отпускам. Часть не ходила в стройбатах, но День строителя отмечался широким приказом, праздничным обедом и торжественным вечером, потому как имели прямое к нему отношение: три основные роты каждое лето поднимали насыпи железных и шоссейных дорог. Успеется, подумал начштаба, просмотрит и утвердит комбат списки завтра утром. И попытался припомнить, что бы могло так расстроить сегодня командира части. И чепе никаких не произошло, квартал прошел без единого пятнышка, и дивизионная проверка выдержана с честью — по крайней мере, комдив уехал вчера из батальона, не сделав, по существу, ни единого замечания. Проверка без замечаний считалась у комдива достижением наивысшим, и случалось такое столь редко, что почти не случалось…

И тут словно толкнуло Кукоева: уж не думает ли командир об отставке? Возможно, и приезд комдива связан с этим же, обычно он не выезжает в батальоны ради рядовой проверки… Тогда… тогда все это и для него, Кукоева, будет иметь решающее значение!

Начштаба ошибся. Донов думал вовсе не об отставке.

В подшефном колхозе «Алга» припасено было студентам работы ровно на две недели, но Люсина группа расправилась со своим участком неожиданно скоро, почти на двое суток раньше. Хотя не так уж и неожиданно: в группе были девчата и чуть ли не все деревенские. Ну, как бы там ни было, а впереди высветились целых три дня выходных.