Виталий Захаров - Раскаты

Впрочем, помнится, вычитал где-то: понять себя — понять почти все. Да собственно, объект-то!.. — понимать-то нечего. Жбан желчи, грубости, себялюбия. Плюс розовый нимб пустейших мечтаний черт знает о чем и зачем. Ах, какой ароматный букет!

Чувствуя, что от ярости вот-вот начнет темнеть в глазах, Василий круто потер грудь — вдох-выдох, вдох-выдох — и суетливо зашарил в кармашке трико сигареты.

С ним и раньше случались такие непонятные приступы. Тресь — и что-то оборвалось в груди, и вспыхнуло, потянулось все туже, звонче, и вот уже не слышишь и не видишь ничего абсолютно, и никакой ты не венец природы, а жгучий ком дикой, животной ярости или невыносимой, до волчьего воя, тоски. Лет десять всего, кажись, было — да, второклашкой был: походя щелкнул ему по темени взрослый дылда Шурка Костин, прозванный почему-то Емелькой, шутки ради всего, понял сам, а помутнело в глазах, схватил добрый кусок кирпича — промахнулся близко, только ухо рассек. Шурка вернулся, сбил с ног, так вцепился зубами ему в икру прямо со штаниной, еле отцепили.

Потом, где-то в классе так пятом, когда Зинаида Максимовна, учительница по русскому, которую он страшно любил, вышла замуж за ненавистного бригадира Парамонова, неделю не ходил в школу — с утра убегал в лес и бродил там, по-старчески волоча ноги и натыкаясь на деревья…

Иногда же вообще с ничего начиналось, с пустоты. Подступит вдруг — не продохнуть. Заберется тогда поскорей на сеновал, в подсолнухи за баней или в суметы за сараем, поглотает сухие слезы и несколько дней ходит спокойный, тихо-просветленный… Но «у малька и заботы мальки» (припомнилась чья-то приговорка, интересная кстати), теперь им цена — улыбка. Чем старше, тем хуже; сильнее становились приступы. Ни с одной работы не ушел по-хорошему (то, видимо, должно означать «по-человечески»; как это, оказывается, близко: «хороший» — «человеческий»…), в лучшем случае — хряснув дверью до штукатурного града. Поводы и доводы, что говорить, пыхали благородством: то «скучно тут с вами», то «развели бардак», то «хапуги и халтурщики одни». И начеркано заявление, ничья рука не коснулась на прощанье с задержкой, потому что ни с кем и не подосвиданькался даже… Понималось теперь запоздало: где-то, в чем-то он, возможно, и прав был, не везло ему с коллективами (оно-то: одному — с коллективами!), может, проглядывалось в них и то, и другое, но не во всех же и не во всем! Чего уж там, все охотники винить зеркало, когда своя рожа…

Надоедало просто, вот и уходил, оплевывая других ради себяоправданья. А что оставалось делать? Занесло было однажды, в завклубах-то, завелся так же лихо, как начинал на новом месте каждый раз, да закончилось его борцовство чуть ли не дракой с отцом. Опять руку поднял ведь, но нет уж, довольно, полупцевал маленького… И за что? Подумаешь, нарисовали его, начальничка, в «Будильнике», осрамили. «И кто? Родной сын!..» Ну, с тобой будут еще счеты, папашенька. За все, особенно за мать, которую ты и за человека не считаешь.

Ну, ладно, отпустим себе и эти грехи, хитро завернувши их в розовую ризу: юношеские метания, и все тут! А то и на время можно сослаться: продукт времени! Тем паче, что и на самом деле частенько стали встречаться нервно издерганные юнцы-моеподобие… Но ведь имеется и еще кое-что в запасе, намного постыдней и отвратней. Это то, что называется «по женской части». Тут такое было, что и вспоминать тошно. Конечно, где-то на возраст списать можно (вот опять придумал лазейку!), но ведь было, было, чего уж там очищаться… Хотя бы даже Варюха, которую повстречал в Братске…

Да что Варюха, что Варюха? Не в ней дело, а в тебе самом. А она, по всему, просто пожалела тебя, мученика великоростного. И ничего там постыдного не было. Перепутал с пьяных глаз (хотя их и с трезвых можно было не различить) палатки на родной Промплощадке и вошел тихонько — чтобы ребят не разбудить — в женскую. Смотрит — сидит на крайней койке Варюха Коваленко, сидит совсем голая, стройная до жути, белые волосы стекают на поджатые колени, сидит — длинноногая, в золотистой дымке лунного потока в окошечко… И не испугалась при виде его, не взвизгнула и не стала выгонять, а сказала тихо и грустно: «А-а, это ты. Что смотришь? Нравлюсь?» Еще бы не нравилась в ту минуту… И напрасно стал ее избегать на другой же день, поверив трепотне ребят про нее. Наверно, не каждого она жалела так, вот и наговаривали. А тебя пожалела. И вообще, многие за что-то жалеют тебя, а сам ты жалеть не умеешь и не жалеешь никого Ту же красивую чувашечку Манюк умолял, на колени вставал, а добился своего — сбежал. И ничего, от угрызения совести не помер. Какое там — и того хуже бывает. Не раз ведь было, ловил себя: завидишь красивую мордашку, гибкую фигурку — и тут же мысль, желание, зуд хватануть ее, запрокинуть… Выходит, ты готовенький преступник? Ба-ба-ба! Нет-нет, чересчур уж. Сознаешь сам — значит, не конченый еще… Но неужели это только у него так? Может, опять же время? Недаром же так много говорят об акселерации, о «сексуальной бомбе», взорвавшейся над миром. Смешно и горько. В войну люди одолевали смерть, а мы не можем справиться с плотью. Жратвы стало хватать, и — пресыщенное тело довлеет над умом и духом?..

Нет, не хватает тут твоих мозгов…

Нот вот появилась нежданно Люся и потрясла его с первого же вечера таким пониманием, что сразу же подумалось и решилось: на этом все, пришло настоящее, прошлому камень на шею — и в воду. И долго держался, почти три года… А вот оказалась она далеко — снова взыграло в нем, да так, что не выдержал, потащился-таки с поваром Богатыревым к двум «простеньким подружкам».

А-ах, черт!..

Быть человеком — надо признаться, рассказать Люсе все-все. Может, поняла бы, простила. (Вот когда, наверно, полегчало бы на душе!) Да разве осмелишься, осилишь?

«Вот такие пироги, старец Василий. Хоть себе-то имей смелость говорить правду, если уж настолько уверен, что невозможно жить, неся ее всегда и всем…»

Завершив привычный в последнее время кругооборот, мысли остановились на письме, которое Василий не успел вчера дописать: подсел к нему Головатюк и погубил все настроение своими протяжными вздохами. Василий решительно уселся за стол, открыл тетрадь и, перечитав начало письма, взялся за ручку. Это сначала трудно, все кажется, что фальшиво теперь каждое слово, а потом ничего, войдешь в письмо — и забывается, заглаживается…

«А предложение твое, начать жить только по правде, я, честно говоря, просто боюсь принимать, Люсенька. Не скажу, что не хочется, именно боюсь. Заманчиво это, конечно, и красиво, но боюсь, что, написав слово «согласен», уже обману тебя. Ведь на самом деле сам думаю: нет, не удастся мне, да и вообще — невозможно это! И у тебя вряд ли получится. В жизни все так переплетено, что, сказав правду, в другой раз можешь лишиться не только уважения окружающих, лишиться товарищей и друзей, но можешь просто-напросто погубить ближнего…»