Виталий Захаров - Раскаты

Словно чем-то тяжелым ударили Варю по голове, в глазах аж потемнело, не сразу нашлась, что и ответить.

— Во-она что… — выдохнула наконец. — Смотри-и-ка ты, какой глазастый! Спирька ушел с тем же, с чем и ты уйдешь. Но ты его не трогай, этот «дурачок» не чета нам с тобой… И давай выметывайся.

— Куда уж нам…

Степан еще ниже опустил голову — стыдно, видать, стало.

И заговорил еще глуше, каждое слово давалось ему с превеликим трудом: не очень уж много было у него баб, но и тех он брал больше руками, чем красивым языком.

— Не знаю, как там у Спирьки… но я, Варя, во сне тебя часто вижу… сидишь ты вот здесь… Вот и надумал зайти к тебе. Забирают меня, вернусь, нет ли, а в жизни так и не видел настоящего…

— А-а, и до тебя дошла очередь! А то уж в деревне поговаривают, что председателевых детей и на войну не берут, — зло засмеялась Варя. — Один ты ведь остался в Синявине из молодых да здоровых.

— Из-за отца и не брали, только председатель тут ни при чем. При смерти он лежал — вот меня и не брали. А вот поднялся — мне и повестку в зубы…

Степан сказал полуправду. Макар Кузьмич и в самом деле долго болел, хотя и не при смерти, но отсрочкой обязан был Степан брату. Заехал как-то Рево навестить больного отца, а Степке шепнул: «Попробую я тебя придержать, сколько хватит сил. Но война, братец, только еще началась». Да, наступили, видно, такие времена, что мало стало и братниных сил.

— Ну ладно, ладно, — сдержала Варя распирающую грудь злость. — Счастливо тебе воевать. А я вам не жалейка-потаскуха — бегать ко мне жалиться. Саму бы кто пожалел, у меня муж на фронте. И отец… Да и мать хворает.

— Да, я слышал. — Степка вздохнул, встал и положил шапку на голову. — Ладно, ты уж не ругай меня. Прижало вот тут что-то, вот я и… А пришел, может, не ради себя, давно тебя хотел упредить: не вяжись с Бардиным. Уж больно он злой на вас.

— А чего мне с ним вязаться? Ни с какого боку он меня не касается.

— Касается вот. — Степан остановился в середине избы словно в нерешительности: сказать или нет? — Не сегодня, так завтра коснется… Они вон опять взялись на дровах богатеть. Думают, некого теперь бояться. Да и не боятся они никого… И сегодня пошли, я сам видел.

— Куда пошли? Где они рубят?

Варя почти подскочила к Степану. Тот замялся еще пуще, но вдруг махнул рукой: зарубил, мол, так уж и быть — дорублю.

— Теперь они рубят за Падью. Березник там рослый у поля мартовского. Не знай твой это лес, не знай Куреина. Но ты не вяжись, плюнь, до дров ли нынче.

— Мой… — выдохнула Варя. — Да не все ли равно… Вот за это спасибо тебе, Степа. Ну, иди, иди. Счастливо тебе вернуться.

— Спасибо — что…

Еще раз искоса оглядев ее, Степка вдруг шагнул к ней, схватил обеими руками за плечи и притянул к себе. Варя успела упереть ему в грудь правый локоть, а левой рукой, до боли сжав пальцы в кулак, ударила Степке в висок. Тот охнул и покачнулся.

— Ну и сволочь же ты, — спокойно сказала Варя, и не думая отбегать от него или хватать в руки что попало. — Предал своих дружков да еще оплаты требуешь. Иди вон, пес шелудивый.

Она проследила в окно, как Степан, низко склонившись (ветер, что ли, поднялся), ступает назад по своим же следам. Подошла и заглянула в печь. Дрова прогорели, оставшийся жар покрылся сверху пушистым пеплом. Ей все одно было не ночевать здесь, угара бояться не приходилось, и она задвинула и верхнюю и боковую вьюшки. Потом она сняла со стены ружье, приподняла конец матраса и вытянула тяжелую ленту патронташа. Два патрона загнала в стволы, положила было патронташ на место, но, подумав, вытащила еще два патрона и сунула их во внутренний нагрудный карман полушубка.

Через несколько минут, встав на широкие охотничьи лыжи, подарок расщедрившегося Вани Воинова, и умело притягивая к спине ружье перекинутым через плечо ремнем, она скорым шагом вышла на опушку. И все быстрее и быстрее, словно в догонялку играла с окрепшей поземкой, покатила краем леса вниз, в сторону Пади.

Василия Макарова трепала бессонница.

Третью ночь кряду расшатывал гвардии сержант двухъярусную койку, перекладываясь так и этак, но уснуть не мог. Все тело как-то отекло, стало неслушно тяжелым, как студень, и стояла в нем зудкая, неприятная дрожь.

Вконец обозлившись неведомо на кого и на что, сегодня он как никогда долго проторчал на спортплощадке — крутился на брусьях, трижды подходил к турнику и, на зависть многим, начинал вращать «солнце» или, удивляя салаг-первогодков, повисал «колбасой», потом целый час угорело гонял на пыльной площадке пупырчатый баскетбольный мяч. Постарался, что называется, выхлестнуться до седьмого пота. Вроде помогло, согнал дурь: лег после отбоя и сразу забылся, даже сон мелькнул коротко и ярко, но тут же Василий очнулся, весь в жару и в той же нетерпеливой дрожи. Взглянул на часы — фосфоресцирующие стрелки показали, что прошло всего несколько минут.

В голове было пусто и мутно. Вспомнил сон, напрочь шуганувший близкий уже было покой, и сам смутился. Приснится же!.. Будто прошел он на цыпочках по затемненному зачем-то коридору, открыл осторожненько именно ту дверь, которую надо, и вошел в комнатку, а там, на кровати, горюнисто сидит девушка. Белолицая, длиннокосая, ну точь-в-точь Василиса Прекрасная (на кой бы она черт нужна ему сейчас, эта… этот бестелесный идеал — идеал защищенных возрастом детей, мечтающих о чистой любви юнцов и разочаровавшихся в женщинах перестарков!). Засветилась Прекрасная, завидевши его, подняла белы рученьки и потянулась вся к нему. Поднял он ее на руки и, зная всеведеньем сна, что в комнате затаился еще кто-то, заторопился обратно к двери, но тут раздался сзади насмешливый голос: «Оставь девку-то, моя она». Оглянулся — у окна стоит старший механик автоколонны Константин Григорьевич, крутит левой рукой седой длинный ус, а правой грозит ему крючковато согнутым пальцем. Бросился Василий по коридору, бежит, спешит, но смотрит — то не коридор вовсе, а зеленый-зеленый луг, и видит вдруг, чувствует, что не бесплотная Василиса Прекрасная это, а девица с большого заграничного календаря старшего сержанта Тоидзе…

Василий перевернулся на другой бок. Койка качнулась и скрежетнула так, что спящий наверху «гусь»-первогодок Суслин, видно, проснулся — по крайней мере, его противный, с присвистыванием храп оборвался враз. «И то слава богу, — подумал Василий, — с ума он сведет, чертов храпун…» И, прикрыв глаза, стал ловить звуки в распахнутые окна казармы.