Виталий Захаров - Раскаты

А-ах, какой я ловкий демагог! Ведь понимаю же, чего она хочет, и вон как вывернул наизнанку. Все, что хочешь, оказывается, можно поставить с ног на голову и утверждать, что именно эта часть — голова, а эта — задница. И так можно подать, что даже красиво смотреться будет…

«Давай возьмем самые обыденные примеры. Сначала пример с твоей стороны. Вот, скажем, ты, выполняя решение «жить только по правде», как староста группы перестала прикрывать какую-нибудь студентку, которая не очень-то горит посещать лекции, и поставила в журнале несколько раз подряд «не был». И будешь права: не хотела обманывать деканат, хотела честно исполнять свой долг. А декан, увидев в журнале эти твои отметки, возьмет да лишит ее стипендии, острастки ради. И будет прав: к чему институт, если студенты не посещают лекции? А родители той студентки, вдруг окажется, бедновато живут, не смогут они содержать ее учебу без стипендии, и бросит она институт, кинется туда-сюда, ладно еще, если в хорошие руки попадет. Поломается человеческая жизнь, а от тебя отвернутся все сокурсники… Бог с ней! Ставь ей, как и раньше делала, все часы. Подойдет сессия — спохватится, нажмет, наверстает. И посмотришь потом: еще и неплохой учительницей станет!

А у меня здесь, в армии, где предусмотрен фактически каждый наш шаг, где узаконено беспрекословное подчинение младших по званию старшим, так вообще, казалось бы, легко жить «только по правде». Делай то, что прикажут, и требуй то, что положено, — и все. (Ну, я тут намеренно отбрасываю оговоренные, но не узаконенные примечания об инициативе солдата, об особых ситуациях и т. д.) Ан нет, здесь те же люди, те же отношения. Ради чего-то другого, большего (я бы назвал это «высшей правдой», если не поймешь — напиши) и тут тоже идешь иногда на обман, а иногда даже на то, что вполне может квалифицироваться как прикрывание преступления.

Ну, о бате я тебе попозже напишу, хотя ты и просишь рассказать о нем побольше. Чего-то я в нем не уловил еще, не понял. И боюсь, это «чего-то» — главное в нем… Да и попробуй пойми его. Неуклюж с виду, толст, с порядочным брюшком и вообще некрасив; крут — некоторые шепотком называют его самодуром и даже самодержцем, снисхождения за малейший проступок не жди. И — нет в части человека, которого уважали бы, как его. Там, где он, — всегда как-то тревожно. Исходит от него нечто такое, что только приблизится он — сразу хочется подтянуться, вытянуться в струнку или сделать что-нибудь настолько выдающееся, чтобы он обратил на тебя одобрительное внимание. Попробуй угадай, что это в нем такое… А человек он, между прочим, совсем простой, разговаривает безо всякого «погонного гонора» (так солдаты называют высокомерие некоторых сверхсрочнослужащих и офицеров). С ним как-то очень легко. Представляешь, даже наказания от него принимаются очень легко, весело даже.

Вот представь сама.

Идет утренний развод. На плацу — весь личный состав части. Кроме тех, конечно, кто в карауле или в наряде. Батальон наш не обычный, учебный, поэтому очень большой. И на разводе он смотрится весьма внушительно. Перед строем — заместители комбата, начштаба и дежурный по части. Батальон ждет батю. Я секунда в секунду подвожу его к плацу. Он тяжело вываливается из «газика» и неторопливо катится навстречу начальнику штаба, чеканящему строевым шагом. Из рапорта начштаба батя узнает обо всех происшествиях в части за вечер и ночь, если они были, поворачивается к строю и зычно раза три — обычно — поприветствует солдат, добиваясь дружного ответа. И начинается!

Гоголем прохаживается он перед строем, расспрашивает о службе, на ходу выдаст что-либо смешное из своей практики или вообще из солдатской жизни, обязательно поднимет у всех настроение, и мне думается, что именно для этого он проводит утренний развод каждый день, чего нет в других частях. И вдруг, как бы мимоходом: «Рядовые такие-то, такие-то — ко мне!» Вызывает тех, кто успел провиниться за вечер, скажем — сбегали в самоволку. Те выходят, стараясь шагать как можно строевитее, а батя и не смотрит на них, обращается к «старичкам», что не первый год служат: «Ну как, может, простим их на первый раз? Все-таки первый год служат?» Старослужащие прыскают в кулак, нестройно откликаются: «Простим, товарищ полковник, простим! Хорошие ребята…» Он соглашается с ними: та-ак, мол, хорошие-хорошие, и подумаешь — сбегали на часок. Эка беда, что не оказалось бы их в части — вдруг грянь боевая тревога, да и вообще — молодежь есть молодежь, хочется им в городе побыть. А вам, «старичкам», уже не хочется, верно? Хихикают солдаты, ухмыляются офицеры. «Старички» же хором: «Да не-ет, товарищ полковник! Есть еще порох в пороховницах!..» — «Что я и говорю, что и говорю… — непонятно он и вдруг: — Ба-таль-ё-он! Слушай мою команду! Смирна-а! За… (то-то, то-то, такому-то, такому-то) по десять суток ареста с заключением на гауптвахту. Вольно!»

Вот так. Простил, называется. Вкатил на полную катушку. У наказанных, конечно, кошки скребут на душе — зато у всего батальона никакой тягости за чрезмерную суровость наказания. И вообще, что бы он ни сделал — накажет или раз пять заставит пройтись перед собой каждую роту со своей песней — почему-то все исполняется не то чтобы с готовностью, а с радостью! А недавно он открылся мне еще чем-то новым. Прямо аж за сердце…

Тревога у нас была. Батальон выхлестнулся на окраину города буквально за полчаса и занял позицию по его обороне. Ну, позиция так себе, естественного происхождения: балка, полукольцом охватывающая город. Техника быстро расползлась по роще и затихла, а личный состав поротно рассыпался во всю длину балки. Так вот в тот момент батя с командиром третьей роты сидели под ракитовым кустом и, освещая карту местности острым лучом фонарика, что-то обсуждали. Я присел чуть поодаль и глазел по сторонам, слушал. Тихо было. Как будто не прозвучали здесь только что приглушенный, но сотрясающий землю рокот, позвякивание оружия, котелков и противогазов, тихие команды и топот сотен ног. Где-то за нами, в городе, жужжали машины, ровно гудел заводик резиновых изделий за железнодорожной линией. И вдруг из глубины парка, который был совсем рядом, на противоположном скате балки, грудной женский голос неуверенно выдохнул:

И оборвался. Потом, явственно, просительный мужской: «Спой, Наденька…» Женский что-то ответил и замолк. С минуту стояла цепкая тишина, и только потом из нее уверенно выплыла задумчиво-спокойная поначалу, потом все сильнее, с дрожью, песня:

Песня уже давно умолкла, а над всей балкой — ни звука. Представляешь, как слушали?! И вдруг недалеко от себя я услышал: