Виталий Захаров - Раскаты

Студенты из ближних деревень поотпрашивались по домам. Люсе тоже захотелось побывать в своем Синявине, хотя добираться ей было неблизко. Не то чтобы чересчур уж затомилась она по дому или присрочило везти что-то на зиму в город из одежки-обувки, просто всколыхнуло ее бабье лето, такое сочное нынче и звонкое.

Даже здесь, в степном районе, осень расцвела — не оторвать глаз: небо синим-сине, озими густо-зелены, сад по нагорью оврага и дальняя роща полыхают, словно тронуты радугой, всеми мыслимыми цветами. Что же тогда в нашем лесном Засурье творится?! И Люся, представляя обвальный тамошний листожар — опалит, не подходи! — прямо-таки вздрагивала от нетерпения и мысленно подгоняла автобус, и без того весело мчавшийся по гулкому и чистому в бездождье шоссе.

Но вот наконец и Киря. Невелик поселок, весь скучился вокруг древзавода — пыльного, шумного и обжористого. «У-у, паук! Почти весь рослый лес сожрал в Засурье!» Поглядывая на завод неприкрыто враждебно, Люся обошла его узкой улочкой с дощатыми зыбкими тротуарами и не стала ждать-гадать попутных лесовозов, которые вывозили лес с делянок близ Синявина, а сразу же, полубегом, к бездымному пожару, полыхавшему впереди во всю глазную ширь. Торопко прошла по ворсистым бревнам лежневки неприглядный кустарник — он, напоминая кладбище, сплошь бугрился кучками опилок, корья, обломков горбылей и приторно пах сладковатой прелью — и сошла на обочину, пошла вдоль дороги лесом. И тотчас словно бы растаяла, растворилась в лесной теплой тишине и трепетном многоцветье. Взбито волнилась под ногами палая листва, рябчато-белые стволы берез клубились бездонно, золотыми легкими облачками висели над головою насквозь прошитые негрейким солнцем кроны. Ни звука живого грубого вокруг — лес трепетно млел, расслабившись, набирая сил к недалеким уже промозглым ветрам и трескун-морозам. Показалось, что и шаги-то ее, окутанные шорохом, раздаются слишком громко и чуждо, и даже ступать она взялась сторожко и плавно, но вскоре забылась опять, зашагала вольно. Хорошо-то как! Ничего ей нет на свете милее таких вот минут полного самозабвенья, когда чисто-чисто на душе и нет в ней ничего-ничего колкого. И как жаль, что редко стали приходить минуты эти — и учеба отнимает почти все время, и возраст, видно, берет свое… Да они почему-то и не приходят на людях, им тихость нужна и покой, которые искать надо. И Люся, сколько помнит себя, часто убегала из дому на лужок за околицей, или в осинник, длинной косой подступающий через поле к деревне, а то и дальше — в белопенный березник за лесничеством. Сядет в травке аль под деревцем, откинется, опершись руками за спиной, и до-олго смотрит на облака бегучие и на деревья, что тянутся за ветром каждой веточкой своей и листочком… Многие говорят, что доведись родиться заново — все повторили бы сначала. И Люся не поменяла бы свое ни за что и ни на что.

А помнит она себя перво-наперво сидящей у окна. Сидит она у окна, положив головку на ручки, и смотрит на дорогу. Дорога совсем мокрая от росы. Роса везде — и на дороге, и на траве, и на стволах деревьев. Деревья с трех сторон кучно обступили кордон. Кордон стоит на горе, а перед кордоном поле и далеко внизу — деревня. Из деревни и вытекает дорога. Дорога-речка эта почему-то течет вверх, в гору. По этой дороге каждое утро в лес поднимаются рабочие. Они сажают на вырубках деревья. Раньше всех из деревни выходит дед Кергусь. У опушки он машет Люсе рукой и в дупло старого дуба кладет конфеты или вкусные лепешки. Это дупло — тайна деда Кергуся и Люськи. Они большие друзья, Люська и дед Кергусь. Дед много раз катал ее на телеге. Это дед Кергусь сказал ей, что ромашки тоже закрывают глаза, когда спят. Только никому не удавалось застать их спящими. Как и шагающих муравьев, которые всегда-всегда бегают. Попробуй вот увидь хотя бы одного шагающего муравья!.. Он мно-ого интересного знает, дед Кергусь. И обо всем рассказывает Люське. И не беда, что он плохо знает по-русски и говорит наполовину по-чувашски. Люська сидит у него на коленях, смотрит на его белую-белую бороду, в его веселые глаза и понимает все-все.

Сегодня почему-то долго нет деда Кергуся. Все рабочие прошли, а его нет. И Люська не выдерживает — соскакивает со скамьи у окна, выбегает из дома и бежит на озеро Кюль. Оно, правда, далеко от кордона, за вырубкой. Зато прямо у берега там растут кувшинки. Люська еще не видела, как кувшинки ложатся спать, но утром они долго не просыпаются, до тех пор, пока не пригреет солнце. В закрытом бутончике-теремке сначала раздается звон, может быть, слышный только Люське. Потом зеленые воротца вздрагивают и начинают тихо-тихо отворяться, выпуская на солнце огненные лепестки. Кувшинка просыпается. Просыпается она очень долго, наверное, больше часа. Но Люська этого не замечает. Она смотрит на кувшинку и думает о ромашках. Нет, видно, ромашки совсем никогда не спят…

И вот Люська бежит на Белую полянку. Белая полянка вся в ромашках. Ромашки целый день смотрят в небо желтыми глазами. Глаза ромашек, наверно, не закрываются и ночью. «Вы не обидитесь, ромашки, если я возьму вас с собой?» — спрашивает Люська. По поляне бродит шалун ветер, и на Люськин вопрос ромашки согласно покачивают головками. Когда они не кивают в ответ, Люська их не рвет Она знает язык цветов…

После кордона у нее в памяти зыбкий провал, в котором будто и есть что-то, колышется и в то же время нет ничего. Пропали и дед Кергусь, и тот бережок озерный, и та ромашковая лужайка, а взамен встали надолго тихий проулочек, беготня с братом Гришей по задворкам и огороду — самое броское тут подсолнухи-солнушки — и несмелые вылазки с соседкой Танькой за клубникой в ближний овраг, за земляникой в ближний березник. Потом — школа, строгие ряды парт и строгие учителя. И книги, книги — от «Тимура и его команды» до «Пармской обители», подряд, что попадается в руки. Но все это почему-то быстро, мельком, как по ровной придорожной траве, в которой редки яркие цветы. Память спешит туда, к семнадцатилетней поре, к такому же предосеннему полдню на опушке, где на жухлой траве лежит, подложив под голову руки, один взрослый для нее и странный для многих человек. Лежит худой, длинный, остроносый — его дразнили Сусликом и еще Долговязым — и как-то все же красивый. Лежит, и по лицу его текут слезы. Уж чего-чего, а такого она от него не ожидала. Да и никто в деревне не поверил бы, что «этот бирюк долговязый», «полудурок лупоглазый», «председателев баловень» — все это за глаза о нем — может лежать и лить слезы. В крайнем случае, пожали бы плечами и сказали: с жиру бесится, чего же еще. Но разве глазам своим не поверишь?! Шатнулась Люся за куст орешника, постояла, не смея дыхнуть, отошла на цыпочках и обошла то место далеко лесом. Он так и остался лежать, окаменелый, и не было его видно до тех пор, пока Люся не дошла полем до самой околицы. Тогда и его долговязая фигура возникла на желтом фоне леса и тоже потащилась к деревне. Наверно, затем, чтобы опять выкинуть там что-либо нелепое, вызывающее укоризненные пересуды.