Виталий Захаров - Раскаты

— Как хорошо поет-то, а? Словно сама испытала…

Я не сразу и сообразил, кто так уж выдохнул. И лишь потом догадался: батя! И так он это сказал, Люсенька! Слышала бы ты… Меня аж перевернуло всего.

Для нас, как я вижу, есть просто хорошие и плохие песни. Кое-которые, правда, и нас за сердце берут. Но для некоторых людей некоторые песни, оказывается, вся их жизнь.

Это война… Начитаться-то начитались мы о ней, в кино часто видим. Но никогда, наверное, нам не почувствовать ее так, как до сих пор чувствуют те, кто прошел ее насквозь.

Уловила теперь до конца, что значил тот батин выдох? Может, я не сумел передать как следует, но с последней тревоги у меня к нему и появилось то самое — «новое».

Ох, расписался все же о нем, а ведь не хотел пока, Я тебе о нем попозже напишу еще, а сейчас вернусь к нашей теме — «жить только по правде». Знаешь, Люсенька, здесь я, кажется, нашел — как тут получше выразиться? — оптимальный вариант, что ли. Давай пока пожелание твое сузим вот до чего: будем стараться всегда говорить правду, во-первых, самим себе, во-вторых, мы с тобой друг другу. Уверен: это тоже будет совсем не просто. У меня вот много еще есть что сказать тебе, да никак пока не решаюсь, не могу…

Прости, тон письма, чувствую, опять становится чересчур поучающим. Видно, невольно сказывается она, разница в наших годах. Но не думай, что я такой нравоучительный брюзга. Да и… окончишь институт — сама будешь во всем затыкать меня за пояс. И велика ли больно разница? Всего каких-то семь лет.

Ну, ладно, закругляюсь. Не то занесет опять, а уже начинает светать. Пойду умоюсь и — в парк. За батей скоро выезжать, а то вчера вечером я поленился вымыть как следует машину. А комбатовская машина просто обязана всегда сверкать чистотой — положено.

Что-то не спится мне, Люсенька. Или, вернее, боюсь засыпать по ночам. Стараюсь лучше днем вздремнуть, благо есть возможность — шофер комбата! Ночью же только начинаю засыпать — тут как тут один и тот же сон: будто бы стою на платформе, жду давным-давно, наконец приходит поезд, уходит, а тебя — нет. Бросаюсь вдогонку, и уже не город вокруг, а широкая темная степь, по краям которой, образуя горизонт, ворочаются жуткие черные тени… Просыпаюсь весь в холодном поту. И так тяжело на сердце, хоть волком вой. Вот и боюсь спать по ночам Конечно, глупо в наше время верить в сны, но все кажется мне: что-то очень плохое произойдет вот-вот. Прямо наваждение какое-то…

Наверно, просто слишком скучаю. Домой хочется скорее, к тебе, в автобазу свою. Хорошие там были ребята и работа, как я теперь начинаю понимать. Верно уж: «Что имеем — не храним, потерявши…» Ну, ничего. Дотянем как-нибудь свой срок.

«До свиданья, друг мой, до свиданья!»

Василий глянул на часы — в парк было рано еще. Дежурный там наверняка дрыхнет без задних ног, оправданно понимая свою ненужность — вдоль парковой ограды ходят часовые, и он фактически всего-навсего приворотный ключник. А ключники и в армии народ ленивый и сонный, слушать с утра их раздраженную ворчню — значит испортить себе настроение на весь день.

Василий положил письмо в конверт, вернулся в казарму, повалился на койку прямо поверх одеяла и долежал оставшиеся полчаса с открытыми глазами. Бессонница все не отпускала его.

Конечно, Василий Макаров никак не мог знать, что еще один человек в последние дни так же потерял сон и покой. Правда, произошло это совсем по другой причине, но именно после первой же встречи с ним, сержантом Макаровым.

И человеком тем был командир батальона полковник Донов.

Была у комбата одна загадочная для многих привычка: частенько в свободное время, особенно по вечерам, он забирался в тишину коммутаторской или радиостанции и просиживал там часами. Говорили, что ничего-то он там не делал, просто сидел, откинув голову, в одном из вращающихся кресел и… дремал. Там его и находили, если возникала вдруг необходимость в нем, командире.

Вот и в тот вечер Донов, пройдясь в сопровождении зампотеха Камалетдинова по парку консервации машин и оставшись в целом довольным, простился с майором и вразвалку, свободно отпустив галстук (можно ж позволить себе на минуточку, пока никто не видит), пошагал вокруг заросшего ивнячком котлована к радиостанции.

Чтобы войти в ангар, в котором стояла машина походной радиостанции, полагалось нажимать на кнопку звонка, проведенного в радиорубку, но комбат знал секрет хитроумного запора двери, быстро расправился с ним и, пройдя по слабо освещенному настилу, поднялся по железной лесенке к радиорубке. Открыв дверцу, не дал прозвучать команде «Встать! Смирно!», а сразу махнул рукой — сидите, сидите — и цепким взглядом подсек, что в радиорубке подозрительно лишневато народу. Кроме начальника радиостанции старшего сержанта Солодовникова, дежурного ефрейтора Падуна, сидящего у ключа с надетыми наушниками, тут был и второй радист и еще какие-то — никак не запомнишь в лицо весь личный состав — сержант с рядовым. По общему окаменению лиц и убегающим от встречи глазам комбат догадался, чем они тут занимались, но не подал вида, спокойно прошел вперед и опустился в предупредительно освобожденное кресло.

На углу столика задорился маленький вентилятор, но в рубке было нестерпимо душно. Полковник распахнул китель, вздохнул и потянулся к стакану, поставленному впритык к графину с водой. Поднося ко рту, понял его содержимое, но все так же спокойно выцедил до дна, запил из графина и не спеша, с ленцой даже, откинулся в кресле.

— Тут мы… товарищ гвардии полковник… — не выдержал начальник радиостанции и кивнул на незнакомого сержанта. — День рождения у него… Как-никак — двадцать пять человеку…

— Я во всем виноват, товарищ гвардии полковник, — с готовностью на любое наказание вытянулся сержант.

Донов пригляделся к нему. Хорош парень, отметил, хорош. Высок, ладен. И крепок, чувствуется, жилист. И лицо привлекательное: в меру, без грубых углов, скуластое, с азиатской смуглинкой. Нос и губы, правда, тонковаты (самолюбив), но тоже не чересчур, как раз в норму. Но бросче всего, пожалуй, глаза под четкими по-девичьи бровями: синенькие, смотрят пытливо до легкого прищура и чуточку, кажется, насмешливо.

— Ничего, — сказал комбат, вконец истомив радиорубку молчанием. — Я сам не раз так же отмечал дни рождения. Но не попадался. Грубо вы работаете и непроворно… Дайте-ка уж и закурить заодно. — И, уже поднявшись, прикуривая от знакомой зажигалки-русалки, сделанной старшим сержантом Солодовниковым собственноручно, как бы невзначай обронил: — Сержантам — по трое суток гауптвахты, ефрейторам и рядовому — по три наряда вне очереди. Дежурный, надеюсь, не…

— Никак нет, товарищ гвардии полковник! Мы же понимаем… — Начальник радиостанции сопроводил комбата до лесенки и вздыхал, вздыхал, всем своим видом показывая, что наказание чересчур сурово, хотя вздохи его были, наоборот, облегченные: так глупо попасться и так дешево отделаться!..