Виталий Захаров - Раскаты

«Караул… Смир-на! Равнение — на-право!..» — приглушенно, а не громко, как днем. То наверняка караульная смена встретилась с дежурным по части. Им сегодня командир первой роты капитан Громов. Страх, слышь как любит, чтобы ему всегда и везде четко воздавались все положенные по уставу почести.

«Ква-ква-ква-ква-ква!..» Действительно, видать, слабоват здесь замполит. Единственное развлечение в части — кино, единственный оркестр — этот вот, лягушиный.

«Аня… Анька! Ну что ты? Я же так просто… Я же тебя…» Опять Сашка Головатюк бредит во сне. Год уже, слышь, прошел, как его разлюбезная Анька упорхнула замуж, а он все бредит. Тоже мне — командир отделения… Эхма! Не торопись, сержант. Что бы с тобой было, если бы Люська твоя вдруг вышла замуж? «Твоя»… А что же — твоя и есть. И не выйдет она ни за кого. По крайней мере, до конца службы — ни за что. Чего бы ни случилось. Потом — может. Это уж точно. Характерец — дай бог… Раньше и подумать бы не мог, что Люся будет писать такие письма. Надо же: «Васенька», да еще с тремя восклицательными знаками! А до того, как призвали его, целый год все вечера, считай, проводили вместе — под ручку ни разу не позволяла брать…

Нет, тут-то все в порядке. А где не в порядке? Откуда это, зудкое такое, беспокойство? Ничего же плохого не случилось. Правда, после той потрясной встречи с батей на радиостанции и его странных вопросов — оказывается, действительно чудной мужик командир батальона, как и рассказывали о нем, — много кой-чего изменилось, но не в плохую вовсе сторону. Он с достоинством отсидел на «губе» назначенный ему срок, и… вдруг его назначили шофером комбата, перевели во взвод снабжения. Живи теперь припеваючи! Никаких тебе нарядов, ежедневные выезды в город, а то и дальше. Как же — шофер комбата! Ребята выказывают незаслуженное почтение, то и дело пристают с расспросами: каков батя дома? какова комбатша? есть ли у них комбаточка? Как будто он сыном батиным стал, а не просто его шофером. Даже старшина Фетюк не скрывает нежности в глазах: шофер комбата!..

И все-таки чего-то ненормально на душе… Чем это он так понравился бате, что из сотен «адских водителей» именно Василий Макаров удостоен великой чести возить его, «самого»? И водитель он не лучше других, и мордой не красавец писаный, и языком подхалимным не владеет…

Наконец Василий не выдержал, встал, натянул подсохший спортивный костюм, сунул ноги в еще мокрые после спортплощадки кеды, достал из тумбочки сигареты, тетрадь, авторучку и вышел из казармы. Дневальный по коридору, салага-первогодок из третьего взвода, дремавший на стуле у тумбочки с телефоном, поднял голову на сторожкий дверной стук и, увидев сержанта, хотел было вскочить на ноги, но Василий погрозил ему — какие они старательные, эти первогодки! — и прошел в ленинскую комнату, подошел к черному окну, толкнул створку рамы. Закурил.

То ли глаза быстро привыкли к темноте, то ли уже утро наметилось вдалеке, но мутная глубина ночи тут же зримо расступилась, из нее выявились четко черные контуры клуба части и высокого каштана рядом с ним. Из-за них прокрались притушенные сгустившимся к полночи воздухом звуки. Они шли от железнодорожной станции, вокруг которой сложился и на которой держался этот небольшой украинский городок, куда неожиданно забросила Василия судьба. Протяжно вздыхал, еще больше нагоняя тоску, томящийся бессонницей тепловоз, тревожно лязгали в стороне грузовых платформ какие-то железки….

Душно было, во всем чуялась недалекая гроза.

Тусклые плоские облака еще с утра начинали толпиться глубоко на юге, откуда обычно приходили дожди. Временами в той стороне просверкивали молнии, будто бы доносилось и сухое потрескивание, но это, видимо, просто настоялся жарой воздух. Когда красный шар солнца докатывался до дымчатого небосклона, до сборища облаков, те легко расступались и свободно пропускали его на ночлег.

Лето давно перешагнуло через зенит, недалеко уже бродила осень, но сушь стояла прямо-таки невозможная. В бескрайних — от одного края горизонта до другого — садах млел и вял на глазах каждый листик и каждый плод. Но и жара, и связанное с ней томленье были привычными здесь в конце лета. Днями почти не пустели в рабочем городе улицы, в садах и на полях шумели голоса уборки, взвивался пионерский горн у обширного пруда за городом, на станции же вообще ничего не менялось — без устали сновал по путям маневровый, бродили путейщики, со стремительным грохотом проносились транзитные экспрессы. А в военном городке, ловко спрятанном в рощице рослых каштанов и пирамидальных тополей, что высилась над домами чуть в стороне от станции, самим богом был заведен распорядок, который не подвластен никакой жаре. Бегом-бегом-весело, как любит батя, проходят в положенные минуты подъем, физзарядка и утренний осмотр. Дежурные по ротам докладывают старшинам, что никаких происшествий не случилось, старшины то же самое — ротным, и роты, сотрясая землю, выходят на плац, на утренний тренаж. Дежурный по части, посматривая на ручные часы, выслушает донесения ротных, потом подаст общую команду «становись!», и батальон, выстроившись повзводно и поротно, образует чеканный прямоугольник на плацу. Звучно хлопнет дверь штаба, подполковник Кукоев, начальник штаба, почти бегом перебежит через мощеную дорогу, разделяющую штаб и плац, и, статный, двухметроворостый, пойдет, чеканя шаг по-строевому, навстречу дежурному по части. Примет рапорт, повернется к строю лицом и зычно поздоровается с солдатами. Батальон ответит громовым, убыстряющимся к концу приветствием, и, словно в ответ на этот залп, чугунные ворота распахнутся, в них появится знакомый всем и вся «газик». Строй замрет — приехал комбат, «сам», «батя», которому подвластны и время и действия, и даже сама жизнь многих сотен обитателей военного городка…

Так начнется день и пойдет-покатится вперед, до следующего утра — точной копии утра вчерашнего. И ничем не выделится завтра от сегодня не только здесь, в части, но и во всем этом городе. И здесь ему придется торчать еще полтора года!.. Три года жизни — коту под хвост!

Василий понимал, что неприязнь его к этому городку, утопающему в садах и со всех сторон окруженному ими, не совсем справедлива, но ничего с собой поделать не мог. Все казалось ему, что не будь на свете этого городка, то и службы — на целых четыре года позже сверстников! — могло бы и не быть. Глупо, конечно, но случается иногда непонятное, какая-либо дурацкая мысль зарывается в недоступный уголок головы, и никак не удается оттуда ее вытравить, она буравит, жжет, и не будет покоя, пока так или иначе не разрешишь ее.

Но мудрить тут и выискивать причины на стороне нечего, виноват только сам: не бросил бы институт — на третьем-то курсе! — не пришлось бы служить в этом тихом до тошноты райском закутке. И вообще, все у него наперекосяк в жизни. Пальцев на руках, прикинь, не хватит пересчитать все те занятия, которым он пытался посвятить свою великую особу и которые оказались недостойными высокого его внимания. Трень-брень — и полетел, перелетел на новое место. Словно нектар собирал, как пчелка. А зачем он ему, этот горький нектар жизни, для чего?.. Не знаешь? И что ты знаешь, что понимаешь до конца? Даже в собственной душе не смыслишь ни бельмеса…