Виталий Захаров - Раскаты

И опять подумалось Варе, что слегла-то мать вовсе не из-за наговора Бардина и стычки с ним. Потому что слегла она не сразу после того случая, а куда позже, где-то через месяц. Ходила, бегала живо: и по дому успевала, и на ферме — еще и Бардина, говорят, допекла несколько раз, — потом раз и слегла. Все водила рукой по груди: «Вот тут что-то болит… жжется…» А недели через две, как слегла мать, письмо то перепало Варе. И сразу уцепился глаз в дату — 22 января. Да ведь и мама, кажется, слегла в самый тот день! Ну да, ну да, в субботу это было: что-то стесненно почувствовала тогда Варя себя и пришла в деревню, надеясь помыться в бане… Но неужели сердце-вещун настолько чутко, что за тысячу верст может почуять беду? Может, наверно, может. Иначе как объяснишь такое? Варькино сердце молчит, оно спокойно — значит, ничего пока не случилось с Алешей. А может, она и не почует, если что? Нет-нет, почует. Он же все время вот тут, с ней, в ней, все время. Чем бы ни приходилось заниматься, о чем ни думать. «Ой да этой белой пары, белой пары лебедей…» Правда, из-за Спирьки этого неловко потом стало в душе, особенно за поцелуй и слова чуточку лишние, но ведь все это шутя она, затем, чтобы подбодрить его на прощанье. Нет-нет, чиста она перед Алешей, даже самой малюсенькой кривомыслинкой не замарала себя.

Широким, крепким шагом поднималась Варя на Крутенький, хотя дороги путной и не было от деревни к кордону — лишь тропка-петлянка, взбугренная над осевшим мартовским снегом. По обе стороны вокруг — чем дальше, тем тусклее, — впривалку один к другому лежали худые, выветренные хребты сугробов, а меж ними, изредка взметывая язычки снежной пыли, суетилась мелкая поземка. Пустое, унылое лежало бессолнечное поле, но зато впереди, покачиваясь и кивая в ответ на каждый шаг, во всю видимую ширь поднимался лес — синий, большой, добрый. По-другому теперь Варя и не принимала лес, всегда шла к нему охотнее, чем от него в поле или даже в деревню. Настолько она сжилась с ним, настолько сроднилась, что с улыбкой вспоминала свои страхи перед ним и как спрашивала однажды Алешу: «А ты никогда не боишься в лесу? Даже ночью? Совсем-совсем нисколько?» Случалось за осень и зиму и самой частенько возвращаться — от Воиновых ли, из дальнего квартала — поздней ночью, а страха не ведала, разве когда волчий вой раздавался близко и Дамка начинала прижиматься прямо к ноге… Ах да, к Воиновым надо будет как-нибудь добежать на днях. У Вани-то грыжа оказалась, военкомат положил его в больницу, так пора ему вернуться, и, может, котомку он уже складывает: сказали, слышь, как только заживет, так и призовем. Интере-есно, вправду возьмется Оня лесниковать вместо него или языком попусту играла? Генка-то у нее, поди, большой стал, почти полгода ему. А куда ж она денет-то его, если работать начнет за Ваню? Нам-то чего, у нас бабушка есть. А что, если к себе их переселить? Места хватит, да и самим веселее будет. Пусть поспевает мамка за двумя малышами. Чем больше забот у нее, тем боевитей становится она, это Варя давно заметила. Кто знает: не разродись дочь столь поспешно и не сунь ей в руки внучонка Алешку — она, может, так и не поднялась бы с постели, больно уже лежала тяжело. А тут как свалилось на нее все разом — поднялась и забегала…

Занятая сразу многими мыслями, не снимая глаз с желтостенного кордона, до бревнышка видного на темном валу леса, Варя почти бегом прошла ровный после Крутенького кусочек поля и ступила на опушку. С полевого разбега прорывающийся меж деревьев ветер замел здесь тропу вконец, а к крыльцу намел снега почти до верхних ступенек. Ни следочка, ни звука на всем прикордонье, сиротливо и пусто. «Нежилой дом он и есть нежилой», — подумала Варя тоскливо, но плакаться было некогда. Лопатой, оставленной в углу у ворот, она торопливо расчистила ступеньки, а затем, проваливаясь по колено, обошла дом и настежь распахнула створки всех пяти окон. Потом, отперев круглый замок на крылечной двери, прошла Варя во двор, там прочистила тропу до поленницы и наконец вошла в избу с непосильной охапкой дров. Здесь стоял тот же нежилой дух, не веселили глаза ни занавески, ни цветастая скатерка на столе, ни заново побеленная недавно печь. Может, от холода неизбного казалось так — нисколько не было теплее, чем на воле, хотя всего три дня тому протопила Варя дом свой до банного пара на стенах.

Но вот загудел в печи огонь, протерла Варя мокрой тряпкой пол, потом сухой вытерла потекшие подоконники, поправила в дело и не в дело занавески, и сразу поуютнело в избе, пожизнело. Не найдя, что бы еще поделать, Варя подсела к печке, прислонилась спиной к ее потеплевшему боку и закрыла глаза. Вроде только дух перевести хотела да и не заметила, как забылась глубоко, задремала чутко. Так устала, что даже мысли неотвязные отпустили вдруг, стало легко-легко, никакой тягости ни в душе, ни в голове не осталось. Может, потому, что и сон мелькнул сходный: бежит будто Варька девчонкой-босоножкой по лужку, желтому сплошь от ранних одуванчиков, и ветерок студит ее волосы, почему-то короткие по-мальчишечьи: «А-а-а!..»

Очнулась она от гулкого топанья и хлопанья, раздавшихся на крыльце. Кто-то там старательно топал и стряхивал с ног снег. Потом грузные мужские шаги прозвучали к двери, она распахнулась и в темном проеме с кривой натянутой улыбкой на лице появился… Степка Макаров. Вернее, не Степка уже, а Степан: ничего в нем не осталось от парня, которым он еще казался до женитьбы, возмужал председателев сын, матерый стал мужик.

— Здравствуй… хозяйка, — сказал Степан, снова поботав валенок о валенок и не снимая с лица неудобной улыбки. — Что, не ждала? — спросил, будто не знал, что по-другому и быть не может.

Варя и не шелохнулась, сидела и смотрела на него с прищуром. Тоже явился под хмельком, ох уж эти мужики, стыдно ведь самим, а все равно лезут… Степан, точно как и Спирька, снял с головы пушистую лисью шапку, обнажив рано залысевшую макушку, прошел вперед и сел точно на то место, где сидел Спирька.

— Не ждала, миленький, не ждала, не обижайся уж. — Варя устало поднялась, отошла к окну и, вдруг резко повернувшись, спросила: — Чего приперся? Дровишек надо аль чего?

— «Аль чего, аль чего?» Угадала, — осклабился Степан. Но быстро убрал улыбку и шутливость в голосе, сказал как отрубил: — А я и не думал скрывать. Решил: зайду и сразу выложу. Или да, или нет.

— Нет, Степка, нет. Никогда.

— Ну вот…

Степан вроде и не огорчился. Выходило, надо бы ему встать и уйти, а он почему-то не спешил, сидел и, внимательно смотря на свои острые колени, пощелкивал по ним длинными, изъеденными тракторной грязью пальцами. Лицо его скривила прежняя улыбка, он глухо заговорил:

— Углядел я случайно… давно еще… Полдня у тебя тут пробыл один, вот и подумал… Нет, вообще-то тут ничего такого нет: не должен человек маяться один, коль есть потребность… в том… А чем я хуже дурачка Спирьки?