Виталий Захаров - Раскаты

И началась ее лесниковская жизнь. Справлялась, не справлялась, а втянулась в дело быстро, ни скучать чересчур, ни страшиться по ночам некогда стало: возвращалась к вечеру на кордон и, еле успев приготовить поесть себе и Шурке с Дамкой, падала в сон замертво. Когда же случались дни посвободнее, легче, то шла к Воиновым повечерять или в деревню, к матери, жадно узнавала там вести с фронта, а то и не уходила никуда — садилась писать письма Алеше. Муженек писал сначала часто — попал в командирскую школу, — но через два месяца уже поменялся у него адресный номер и письма стали приходить редко и коротенькие: знать, некогда стало совсем или перевели его на фронт, да писать об этом почему-то, видно, нельзя было. О том, что лесниковать взялась за него, Варя так и не сообщила Алеше, решив, что ни к чему волновать мужа, и без того, конечно, не сладко ему там. Похвалиться нечем, а то, может, и не выдержала бы, написала. Задания по обходу своему она все не выполнила. Правда, и у Воинова, и у другого соседа, Куреина, тоже немногим лучше. Не легче и оттого, что Федор Савельич, то ли жалея, не упрекает особо. Да нет, просто, наверно, понимает лесничий, что рассчитаны были задания на мирное время, не догадались заранее учесть войну и нехватку рук в любом и каждом деле…

Теперь Варя вспоминает лето и осень с завистью: как ни металась, как ни уставала, а радость была большая возвращаться на кордон, в свой обжитый родной уголок. Затопит печь, зажжет лампу и сядет около, часами пишет письма, поглядывая на Шурку и Дамку, возящихся на полу с ласковым урчаньем или дремлющих в обнимку. Но последние два самых холодных месяца, январь и февраль, приходила Варя на кордон редко, от силы пару раз в неделю, затем лишь, чтоб не застудить избу вконец. Протопит едва — и скорей назад, к маленькому Алешке и его бабушке, которая взялась часто хворать. А уж до лесниковских дел и руки совсем не доходят, запустила она их — дальше некуда.

О-о, сколько всего произошло за эти неполные десять месяцев! Столько, что временами кажется Варе, будто прожила она на свете сто лет. Наверно, все уже испытала она, что выпадает другому за долгую-долгую жизнь… И бабью тоску пережила она долгими одинокими ночами, особенно первый месяц без Алеши. И людскую ненависть познала, когда пошугала из ближнего к Синявину березника мелких порубщиков, слыхала — «ведьмой» прозвали ее в деревне. И боль материнства настигла ее в новогодний, по старому стилю, день, на семи месяцах беременности, если даже считать, что зародилась в ней новая жизнь в первую же ночь с Алешей в домике лесорубов, и случилось это в зимнем морозном лесу, до сих пор не понимает она, как еще добежала-доплелась до Воинова кордона и попала в руки Они, которая к тому времени уже имела своего сына трех месяцев и кое-что понимала в женском деле… И еще, самое страшное, таила она от матери и от себя в мужнином полушубке, в котором и ходила в редкие теперь и короткие обходы. Взяла она то письмо у почтарихи Дарьки Зараевой, удачно встретившейся на улице, прочла, пошатнулась и, засунув в карманную прореху, так и не вынимает из полы полушубка уже месяц. Словно не было его и нет…

Тут Варины мысли, потекшие было довольно складно, споткнулись, она сняла глаза с личика маленького Алеши, совсем по-взрослому посапывающего под мышкой, и воровато, словно могла увидеть лежащая в горенке мать, повела глаза на полушубок, висевший на гвозде у дверного косяка. Нет там никакого письма, нет. О чем уж думала она? Ах да, о том, что всего-всего перевидела она за этот длинный-предлинный, никак не кончающийся год… (Научилась Варя хитрить, когда становилось нестерпимо плохо на душе: силком начинала думать о чем-нибудь ином, пусть и не очень веселом, но способном отвлечь.) Да ведь было у нее еще одно, интересное очень! Настоящей солдаткой почувствовала она себя тогда: к ней, одинокой женщине, даже мужчина пришел однажды на кордон. Осенью это было… Ну, говорить, что мужчина пришел, может, и трудно, но пришел-то он не зря и речи вел прямые. Спирька к ней заявился под вечер — этот дурачок не дурачок, а и нормальным никогда не считала его Варя, хотя и знала, что сохнет он по ней давно. К тому же заметно выпимши был: для храбрости поддал, подумала она тогда, на поверку вышло — не только ради того. Вошел, снял шапку и скомкал обеими руками на животе, опасливо покосился на вскинувшуюся Дамку-умницу, которая ни на кого не кидается без приказу.

— Свой, Дамка, свой. Лежать, — тихо сказала от стола Варя, удивленно смотря на нежданного гостя.

— Сразу прогонишь аль… разрешишь погреться? Да я уйти могу, — странно, сразу с каприз начал Спирька.

— Грейся, тепла не жалко. Проходи, садись. — Варя поднялась и, не переставая дивиться про себя, чисто по-матерински смахнула со скамьи невидимый сор. — Куда же это ты направился на ночь глядя, Спирька?

— Да никуда я. К тебе пришел, увидеть захотелось на прощанье…

— На прощанье? Что — забирают тебя? — сразу догадалась она.

— Да не забирают. Я сам ухожу. Третье письмо написал в военкомат, и вот — берут, — наигранно гордо говорил Спирька, проходя к указанному ему месту.

— Ты же совсем молоденький, Спирька! Неужто до твоих лет добрались?

Он всегда казался Варе мальчишкой-недоростком, даром что вымахал под потолок.

— Кто тебе сказал? Да я на полгода старше тебя, забыла, что ли?

Спирька наконец уселся, положил шапку на подоконник, расстегнул пальтишко с потертым шубным воротом и, приложив затылок к стене, уставился на Варю выпученными глазищами, забывая даже мигать.

Длинные желтые волосы его местами мокро слиплись, дышал тяжело — видно, бегом пёр в Крутенькую гору. Варе стало зябко от этого пронизывающего взгляда, молчанье неприятно затягивалось, и она лихорадочно начала придумывать, о чем бы заговорить с ним. Вспомнила: ведь этот юненький синявинский чудик большой мастак складывать стихи!

— Спирька, — сказала просительно, — почитай тогда на прощанье стихи? Я много слышала, что ты их ладно складываешь, да все только от людей…

— Стихи? — Спирька словно бы проснулся и брезгливо, что ли, скривил губы. — Эт мы могём. Да вряд ли дойдет до тебя мой лепет.

— А ты почитай…

Варя села за стол с другой стороны, подперла щеки обеими руками, приготовилась слушать.

— Щас… — Спирька никак не мог сойти с дурашливого тона. Покашлял, помял зачем-то остренький кадык на худенькой шее. — Сейчас, Варя… Да чего же тебе почитать? Ну, ладно, вот это…

Он снова прокашлялся, помолчал. И, глядя куда-то мимо нее, сразу изменившимся голосом, глуховато и впротяжку стал наговаривать: