Виталий Захаров - Раскаты

А вот то, что куковать ей зимушку совсем-совсем одной, угадала она. Понятно-то оно понятно, что люди невпродых теперь работают и некогда им теперь по гостям расхаживать, но все же отдалились они друг от друга, это Марья верно заметила. Раньше как ни уставали, а к шабру по делу и без дела все же забежишь, словечки как семечки погрызешь да душу отведешь. Нынче ж нет, не ходят. К Марье вот Пинясовы-свояки разве забегут на недельке разок, да и то по нужде какой. Да что чужие — родная-то дочь Варька и того реже заглядывает домой. И то не надолго: ух, как тут холодно у тебя, там у меня теплей, — и была такова. Правда, ластится порой, когда ночевать останется, приобнимет, прижмется, а начнет Марья расспрашивать, как она там и что, — отмалчивается. Аль отшуткуется, прям как отец, бывало. «Лесникую, ух! Боятся меня дрововоры, слыхала, чай?» — «Слыхала… А зря ты их гоняшь. В такое-то время… И морозы вон какие». — «Нет, мам. Я — как положено: шесть кубометров семьям фронтовиков, а остальные — только по выписке, через лесничество». — «Ну, это пусть как положено, — соглашается Марья, подумав. — А в остальном чего ты, чай, понимашь-то». — «Понимаю уже кой-чего, мама. А не знаю чего — к Ване Воинову иду, у него учусь». — «Ну-ну-у…» Смирилась Марья и с тем, что дочка вдруг лесником стала, с ружьем да собакой шастает по лесам, и с тем, что из-за ее крутости, чует она, многие синявинские и на нее, на мать, косо стали смотреть. Когда-то сильно тронуло бы ее это, а теперь все равно почему-то, нисколько не задевает. Так вот оно. Чего уж на других кивать, сама на себя поглянь, Марья Железина. Словно дубовыми воротцами затворилась душа, завесилась семью замками. И не только от людей. Раньше, бывало, вертается вечерней порой с поля в деревню, и как заполнится взор лесными раздольями, домами синявинскими, сплошь малиновым цветом облитыми, и замрет в груди, запоет сладко. То же самое и от доброго слова, ласковых глаз случалось с ней, а теперь ничего этого нет. То ли вокруг изменилось все и вся, то ли сама надсохлась она. Ни леса, стынущие белесо, ни дома деревенские, уютно дымящие за синими сугробами, ни вниманье-невниманье людское, даже Варькино, не трогает ее. А однажды и вовсе испугалась она, припомнив и подумав, что от Сергея месяц тому было письмецо, с тех пор ни весточки, а на душе — ни тревожинки. Тогда она быстренько нашла себе оправданьице: письмо-то больно коротенькое да сухонькое было — прибыли на место, роем окопы, фашисты бомбят — вот она и не порадовалась ему да и другому не порадуется: если оно такое же будет… О чем другом и говорить не стоит, если даже Варьку звать-поджидать забывала, а когда та сама появлялась — радости опять же не было на душе, чуть разве теплилось поживее: а-а, ты пришла. Словно соседка бездельная зашла на докуку, а не родная разъединственная дочь.

Как-то, задумавшись об этом, попыталась Марья словить да понять: что за напасть такая нашла на нее, откуда она взялась? Первым делом, конечно, в Сергее стала причину искать: когда чересчур уж плохо тебе — ищи причину в самом ближнем, сильнее него никто поранить не сможет. И подумала: он заморозил ее сердце тогда, в сентябре, когда чуть ли не силком, подталкивая в плечо, провел через сурский мост и ушел обратно в Речное, не позволив и проводить до военкомата, не приобняв на прощанье, ласкового слова не сказав… Но нет, — решила тут же, — это с ней раньше случилось. Может, когда Варька бесстыдно, без совета-привета родительского, замуж сбежала? Тоже будто бы нет. Потом-то ведь, на кордоне, совсем душевно работали, да и зять парень хороший оказался, приветный, уважительный… Нет, выходит, нет. И не в Сергее, и не в Варьке тут дело, а где? в чем? — разберись поди…

И только вчера, кажись, что-то поняла Марья. Хотя и не как на ладошке ясно, чутьем всего, а уловила, откуда холод этот пришел на их семью. Да-да, на всю семью. И Сергей затворился сердцем после него, и Варька в себя ушла, и сама она словно ледком обросла.

А случилось вчера вот что.

Придя утром в свинарник, Марья обнаружила, что старая, самая похожая на кабана — только клыков нету — и не встававшая несколько дней свинья подохла. Пошла и сказала об этом Бардину, на его ругань терпеливо смолчала, хотя и давно говорила ему о хворой свиноматке, и ничего он тоже не мог поделать: после смерти Санюшки Коновала и для людей-то не стало лекаря, не то уж для скота. Но кого-то Бардин должен отчитать, на то начальником на фермы поставлен, пусть отведет душу. Ну, отвезли свинью на «мазар», так по-чувашски называют в Синявине скотное кладбище, к вечеру Марья и думать перестала про ту тварь, а вдруг забегает в кормокотелку Марфа Васягина и говорит, что Марью вызывает в контору председатель Сидоркин. Пошла Марья, на ходу решив, что ежели Захар тоже станет орать на нее, то ни за что не пойдет она больше на ферму, все одно передохнут они там до одной, в такой-то холодине, хотя и окошко, и двери свинарника утепляет она каждый день соломенными жгутами.

Не знай что хотел ей сказать председатель, кричать стал бы или нет, этого Марья так и не узнала. Зато сразу, едва успев втиснуться в битком набитую людьми контору, услышала недовольное гуденье Бардина:

— Под суд надо отдавать за эдакую работу, ети вашу дышло. Известно уж — племя воровское. Один молоко колхозное таскал ведрами, другая свиней морит…

Сразу поняла Марья, о ком речь ведет толстопузый. Жаром полыхнуло, обожгло все лицо, и плохо помнит она, как протолкнулась вперед к столу, как вцепилась в распахнутую телогрейку Бардина и плюнула ему прямо в лицо. И язык нежданно развязался, за полный месяц, поди, не говорила столько: сами вы, Бардины, и есть воровское племя, и вы, люди, все знаете, как разжирел он, торгуя лесом словно своим, да молчите, души в пятки упрятав, наш-то «вор» с фашистом воюет, руки свои нарочно не калечил он, чтоб на войну не идти, и ты, Захар, не тяни меня больше в свинарник, ежли позволяешь говорить про нас такое… Хорошо выкричалась и вовремя ушла, а то прямо на людях и разревелась бы. А выплакалась уж дома, тоже хорошо выплакалась, немножко да отпустило в груди, помягчело. Под утро же сегодня вдруг догадка пришла, откуда взялся холод, всю семью Железиных заморозивший. Ни Сергей, ни Варька, ни Марья сама ни при чем тут. Даже Бардин, от которого, как понимает она теперь, и пошли на них несчастья, даже он не главный виновник. Холодит же душу молчанье людское, нарочитое это непонимание синявинцев, где правда и где кривда. Любого нечестивца легко можно раздавить, если народное понимание и поддержка есть, вон как легко было в той беде, когда Сергей обгорел на пожаре — потому как полдеревни пришло сочувствовать ему… Но вот диво дивное: напал немец на нашу землю — разом поднялся весь народ, из одного Синявина полсела самого сильного пошло воевать, средь себя же погань ни за что не хотят видеть (может, совестно, стыдно средь себя-то такое видеть). А как ходилось бы, дышалось, жилось легко, если бы и средь себя безжалостно выпалывали нечисть!.. А уж Бардин ли не погань? И вор-то самый что ни на есть неисправимый, и слово-то правдивое никогда не вылетит из толстых его губ, и руку-то он покалечил нарочно, чтоб на войну не идти, и сравнялся с Коляном Васягиным. В то, что Бардин нарочно покалечился, поверила Марья, подумав над мужниным вопросом: при людях, при свидетелях придавил Бардин пальцы или нет? При свидетелях, при свидетелях…