Виталий Захаров - Раскаты

А через несколько минут, ведомый проворным лейтенантом Крушевским, он вышел в заднюю дверь военкомата и невольно остановился. Во дворе битком было народу, стоял ровный гвалт, прорезаемый изредка властными командами. Сначала показалось, что все здесь суетятся и шумят без толку, но, приглядевшись, Сергей Иванович уловил в этой кишени свой порядок. Поближе к ступеням толпились парни с сумками, котомками, в фуражках и даже фуфайках — этим наверняка предстояло еще пройти через руки сердитого Николая Петровича. Поодаль, вдоль облезлой каменной стены, у скиданных вповалку тех же котомок, сумок и разной одевки, сидели и стояли парни в полузастегнутых рубахах и даже незастегнутых штанах — эти, видимо, прошли врачей и дожидались выкрика своей фамилии, что и делали двое стоящих в середине двора мужчин: один — высокий, в военной форме, другой — плечи в сажень, в кожаной тужурке. Сергей Иванович подумал, что весь этот молодняк, может быть, как раз и угодит на те нары, которые колотил он на фермах только позавчера. И заметно отдельно от всех, у приоткрытых, когда-то покрашенных в темно-красное ворот, в которые виднелась полуторка, молча выстраивался в довольно ровные шеренги народ солидный — ни одного личика юного, а усы и даже бороды переспелые виднелись. Тень от стены двора отсекалась у ног строящихся, и закатное солнце красило лица их в пожарный багрянец.

Сергей Иванович обогнул лейтенанта Крушевского, о чем-то заговорившего с человеком в кожаной тужурке, и трусцой побежал к строю, глазами выбирая в нем место по своему росту.

Марья терпеть не могла свиней.

Началось это у нее с детства и осталось на всю жизнь. Однажды собралась сестра Танька с подружками в лес по ягоды, очень не хотела брать сопленосую Марьку, но та с ревом и слезами увязалась-таки за ними. Ушли далеко, на вырубку аж за Казачьим оврагом, и там мало-помалу разбрелись. Марька поначалу все держалась сестры, но когда Танька фыркнула пару раз — что-де ходишь как привязанная, ищи сама ягодные полянки, — она подотстала, потом свернула чуть в сторонку, наткнулась на краснокапельную россыпь и не учуяла, как удалились старшие девчонки. Набрала Марька полный туесок и, решив посмотреть, где Танька, залезла на пенек, покричала. И тут увидела… Из-за низеньких ближних кустов прямо на нее, похрюкивая и пофыркивая, шла невиданно большая лохматая свинья с грязно-желтыми клыками. С перепугу забыла даже, как называются эти страшные лесные свиньи, припомнила уже потом — кабан! Взвизгнула она и — где туесок, где платок, — слетев с пенька, понеслась, куда потянули ноги. До сих пор помнит еще, как хлестали по лицу, груди, рукам упругие ветви, как вбежала в рослый лес и, слыша за спиной грозное хрюканье, слетела — и как не разбилась! — почти с отвесного берега до половины оврага и в один дых перебежала по стволу осины, легшей вершиной на другой берег. И тут упала, бежать больше не осталось и на мизинчик сил, и глазонькам не поверилось, когда увидела: клыкастое чудище стоит на самом верху берега и водит головой туда-сюда — куда, мол, подевалась эта визгливая девчонка? А Марька долго еще проплакала-просидела в ветвях спасительной осины, до тех пор, пока не услышала всполошенные крики девушек. Что сотворилось бы с ней, не попадись на бегу крутой овраг и палая осина — сказать трудно: уж больно разъярен был кабан, видно, где-то кабаниха с детенышами близко были, а Марька и встревожь их своим криком…

Вот с той поры и прижилась в ней нелюбовь, если не большее, к свиньям. Только увидит какую поздоровше, так и делается слабость в ногах. И дома их никогда не держала, и никогда бы не подумала, что когда-нибудь придется обращаться с таким множеством — больше двух десятков. А пришлось. С третьего захода да нашел-таки председатель Сидоркин, чем взять Марью Железину. Пришел поздней ночью, протопал крылечком (не приучилась Марья запирать двери и одна оставшись), когда хозяйка хотела уже задуть лампу да прилечь до скорого утречка.

— Здравствуй, Марья, — сказал, без приглашенья проходя к столу и притыкая здоровенный зад на скамью, сразу ставшую узкой. — Слыхал я — отпустили Сергея?

— Отпустили… — шелестнула в ответ Марья.

— Что ж он домой-то не заглянул, а прям оттуда ушел?

— Не отпустили… — завелась на одном Марья, не находя других слов.

— Чудеса-небеса, — не совсем, видать, дошло до председателя, как это так: из тюрьмы отпустили, а домой не отпустили? Но вызнавать не стал, догадавшись, что и сама-то Марья не больно тут чем богата. — Я ведь, Марья, побывал у начальника милиции-то. Дён пять тому, кажись. Не помогли мои уговоры, не-слыхала?

— Нет, не слыхала. А может, и помогли. Сергей сказал: взяли да выпустили. Он и сам-то хорошо не знал, — немножко разговорилась Марья, подгоняя себя мыслью, что должна она выказать председателю благодарность.

И это почувствовал Захар Сидоркин — закивал поспешно, пока железка отмякла.

— Я ведь чего пришел, Марья. Беда ведь, Марья, с колхозными свиньями. Как слегла Нюрка Спирина — с тех пор, считай, и без догляду они. И ставить некого. Возьмись-ка, Марья, хотя бы на время, а там бог подскажет.

— Да я бы пошла, Захар… — не смогла отпереться сразу Марья. И добавила, понимая, что теперь-то уж уговорит ее председатель. — Только не хочется мне к толстопузому твоему идти…

— Ты про Бардина, что ль? — словно бы удивился тот. — А что он тебе? Пускай себе горланит, у тебя ведь дело свое будет. Да он и бывает-то больше у коров, свинарники, сама знаешь, в сторонке у нас. И добра там — кошкины слезы, свиноматки одни.

Уговорил-таки. Да и как откажешь человеку, который за муженька твоего эвон куда ходил-хлопотал? Черная то будет неблагодарность, иного не скажешь. А Марья так не умела, не могла. Жизнь, как понимала она, вся на ответности людской держится: за добро человек добром должен платить.

И вот уже три месяца, считай, пропадает она в свинарнике с утра до ночи, только в обед прибегая своей скотинке корму подкинуть. Сама и картошку возит из самого дальнего бурта — насквозь в нем промерзла картошка в небывалый нынешний мороз, и отдали весь бурт Марье, наказав не шиковать, а беречь, пусть и мерзлая, — сама и дров привозит, и в кормокотле картошку отпаривает, и сама же оттуда ведрами таскает ее этой противной пяташнорылой твари. Желанья возиться со свиньями, всегда голодными, нахальными и злыми, по-прежнему не было в ней, но Захар Константинович с подменой не спешил или не находил никого, и Марья потихоньку смирилась. Ладно уж, рассудила, может, и к лучшему, что занята цельные дни, а то работы зимой в колхозе не ахти, с ума свихнешься сидючи дома одна да ничего не делаючи.

Насчет того что безделье заморить может, зря она, конечно, и думку отыскала. Корову, овец и кур содержать при доме — возни ей и так хватило бы. Да еще при морозах невиданных, которые завернули под Новый год: часами протапливает Марья избу по ночам — все одно вода в ведрах ажурным ледком покрыта, на окнах сосульки толщиной с Сергееву руку наросли. За сутки всего чуток удается придремнуть, а ничего, устали особой не чувствует она, успевает и там, и здесь. На теплые носки портянки в два-три слоя навернет, сунет ноги в мужнины большие валенки, на себя натянет все, что потеплее есть, в шубняк завернется — и пошла в свой свинарник, никакой ей мороз не страшен. Была бы забота — от холода человек не помрет.