Виталий Захаров - Раскаты

Ощущение чего-то громадного, неодолимого, которое на ходу зацепило и его и может смять слепо, пугало по-настоящему. Да еще бухгалтер-сосед, мужичок с морщинистым по-старушечьи личиком и ежиком седеньких волос, то и дело вздрагивал и всхлипывал во сне, зазывая тоску и озноб. Наутро Сергей Иванович ждал, что вот скоро поведут на допрос, а то и сразу на суд. Но уже и светом давно озарило каморку из окошка, узкого и зарешеченного, далеко за стеной гулко и часто прослышались голоса, потом все смолкло, время тянулось невтерпеж, а никто так и не торкнулся в дверь. Притихший и смирный, бухгалтер часто вынимал из большого кармашка-пистончика круглые часы, подолгу тупо смотрел на них, потом не выдержал и шепнул, глубоко вздохнув: «Вчера до сих пор уже второй раз кормили… Обед давно прошел…» Сергей Иванович голода не чувствовал, когда маленький вертлявый милиционер наконец протиснулся к ним с двумя плошками какого-то варева и, стукнув плошки на единственный в камере табурет, вдруг сказал: «Не знай к лучшему для вас, не знай к худшему, а началась, братцы, война». Он и сам, видно, не знал по-хорошему, что к чему, и на все расспросы арестованных только и добавил, что Германия напала на нашу страну, с чем и вытиснулся обратно в дверь. Сергей Иванович после еды долго простоял на табурете, стараясь хоть что-нибудь да выглядеть в окошечко, но, кроме выложенного битым кирпичом тротуара и кусочка каменного пристроя с железной крышей, ничего не увидел.

Так и протомились они три бесконечных дня, ничего не ведая про войну, понимая, что именно из-за нее всем стало не до них, и эти три дня были самыми трудными: незнанье да ожиданье выедали душу посильней живого червяка. Особенно страдал Сергей Иванович без курева. Курить хотелось страшно, в горле болело от постоянного глотания слюны, и, может, еще и поэтому в груди стояла погань невозможная. Два раза в день им приносили еду, два раза водили в уборную, но поговорить ни с кем не удавалось: тот стражник-колобок куда-то исчез, вместо него к ним приставили то ли немого, то ли с рожденья молчуна, от него не услышали ни слова. На четвертый день новожизненского бухгалтера увели и обратно не привели, а после обеда вызвали и Сергея Ивановича. Увидев за столом Рево Макарова, который, наверно, и должен был его допрашивать, Железин на минутку потерялся. Вроде бы радоваться надо было, что попал к своему, синявинскому, но… Потерялся Сергей Иванович и вправду только на минуточку. Себе на удивленье быстро увязал он в голове пьянки Рево с Бардиным (и не пытайся — ничего не скроешь в деревне), услышанные по дороге в машине слова одного милиционера другому: «Рево Макарович приказал…», — и, хотя не успел додумать всю цепь до конца, решенье, как тут держаться надо, пришло к нему сразу. Рево поднял голову, с прищуром обсмотрел его с головы до ног и — ни здравствуйте, ни удивленья — сказал сухо: «Сразу подпишете обвинительное заключение или будете отпираться?» Сергей Иванович ответил, что ни подписывать, ни доказывать ничего не станет, а просит допустить его к начальнику милиции. (Вспомнил он, как уважительно говорил тот с ним весной, и почему-то уверился, что если удастся поговорить с ним, то и обойдется у него как нельзя лучше.) Высказал он свою просьбу Рево и закрыл рот на замок: и брезгливое — не устроить ли уж ему встречу с товарищем Сталиным, и насмешки, и угрозы с кулачным траханьем по столу с вызовом пропустил мимо ушей. Стоял и смотрел в раскрытое окно, в котором трепыхалась вылинялая желтая занавесочка…

Несколько дней потом Железин уборные чистил в милиции, военкомате и других речновских учреждениях — наверное, по милости Рево. Унизить вконец решил, выходит, земляк. Да ошибся он. За военкомат даже доволен был Сергей Иванович, здесь он многое разузнал о войне, как широко размахнулась она — от моря и до моря! — увидел, каким потоком идет народ на войну — молодые, пожилые, все одинаково серьезные, молчаливые, словно на работу собрались, хотя и нелегкую, но привычную. Довелось Сергею Ивановичу дважды пройти мимо комнаток, в которых врачи наспех проверяли здоровье мобилизованных (в них больше толпились нагишом молодые), и наметил себе, как бы он провел врача насчет нездорового глаза, если бы ему посчастливилось теперь вольным человеком пойти на войну… Через недельку передали Сергея Ивановича в какой-то сбродный отряд, которым командовал уже не милицейский, а военный, и повезли их далеко за город, в широкую балку. Рядом, с пустыми фермами отгородили колючей проволокой большой участок, стали рыть окопы, насыпать брустверы, ставить подале напротив щиты. О том, что готовят военный учебный лагерь, Сергей Иванович окончательно догадался после того, как начали переделывать фермы в бараки: настлали новые полы, принялись колотить нары-лежанки. Здесь и вовсе ожил Сергей Иванович. Работали от темна до темна, но работы он в жизни никакой не боялся, а кормили хорошо, и скоро налились прежней силой руки и ноги, даже душа отошла, отмякла: как бы ни было, все же очень нужным для войны делом занимались они. И надежда замельтешила впереди: может, решили его отпустить, заставив сначала отработать?

Но доработать до конца не дали — приехал за ним тот же молчун-милиционер, забрал среди бела дня и повез обратно в Речное. Вызвал его наконец начальник милиции. Когда вводили к нему, Сергей Иванович подумал, что начальник может и не узнать его, обросшего жутко. Кивнув на стул, начальник сказал: «Что-то не везет вам, часто с нами встречаться стали». И от этих ли простых человеческих слов, от сочувственного ли взгляда задумчивых глаз — не стал Сергей Иванович разбираться, что его тронуло сразу, но и сам не заметил, как выложил все свои злоключения, не утаив и причины, почему не стал разговаривать с помощником начальника милиции. Начальник, то ли усталый смертельно, то ли еще чего, слушал молча и часто хмурился. Под конец спросил как бы самого себя: «Что же мы с вами теперь делать будем? Провести новое расследование? А что оно даст?.. Вы понимаете — я вам верю. Но веру вот сюда, — ткнул ручкой в бумаги на столе, — не впишешь». — «А вы отпустите меня, — смело сказал Сергей Иванович, нисколько отчего-то не боясь, что просьба его может смотреться нахальством. — Дома я все одно не засижусь, день-другой и прибегу в военкомат, на фронт проситься». Сказал и напрягся в ожидании ответа так, что шею, кажется, свело судорогой. Начальник милиции усмехнулся — взрослые так улыбаются детскому лепету, — потом вдруг посерьезнел и глянул живо: «А-а… а что? В этом, дружок, что-то есть. Только… только надо провернуть быстро. Человек добровольно просился на фронт, я не устоял, не посмел отказать в святой просьбе. Ну-ну… Я сейчас, посидите немножко». Он тут же связался по телефону с каким-то майором, должно быть из военкомата, вызнал, когда у них очередная отправка не молодых, а служивших, и попросил включить в такой отряд Железина Сергея Ивановича из села Синявино, участника гражданской, который-де по ошибке вместо военкомата заявился в милицию. «Вот так, — сказал, повесив трубку и заметно повеселев. — Отправка — сегодня вечером. Но стоп! Но ведь так вы и в деревню не успеете попасть!» — «Ничего, — сказал Сергей Иванович. — И за это не знай уж как…» — «Оставьте. Но вам еще успеть надо пройти медосмотр. Как со здоровьем?» Сергей Иванович молча протянул ему руку и средне этак пожал начальниковы костяшки, тот ойкнул и задергался. «Ну, идите, идите, — сказал начальник, потряхивая кистью и смеясь. — Пока в свой «нумер». Я сейчас закрою ваше дело и распоряжусь… А в военкомате сразу подойдите к лейтенанту Крушевскому. Крушевский, запомнили?» Выходя, Сергей Иванович не выдержал: коротким кивком да поклонился этому пожилому человеку с грустными всепонимающими глазами.