Виталий Захаров - Раскаты

А в конце первой недели войны деревню сразила весть: по дороге из Речновского военкомата в Шумерлю, на железнодорожную станцию, дезертировал из отряда новобранцев Колян Васягин. Приезжала в Синявино милиция, пять человек на двух машинах, долго допрашивали Марфу и последыша ее Ваську, а у тех у самих-то глаза на лоб: знать ничего не знали. И в конторе, и в поле, и на фермах несколько дней только и говорили о дезертирстве Коляна, забыв о деле, заботах своих и печалях. Захар Сидоркин прямо-таки белел от этих разговоров, видя в них причину безделья, и разгонял судачащих, крича яростно: «Ну что вы всё мусолите о нем?! Поймают да расстреляют сукина сына, и весь тут разговор!»

Вдруг пропали двойняки Тиморашкины — Толька Балбес и Шурка Баламут. Кое-как вызнали у их дружка Мишки Бруснева: сбежали, оказывается, братья на фронт, бить фашистов. Нюрка Тиморашкина слегла от горя, но вскочила на третий день и по всей Поперечной гонялась с дрыном в руках за Толькой, которого поймала милиция в Арзамасе и вернула домой. А Шурка как в воду канул, так и не видели его больше в Синявине.

И снова повестки, повестки. И снова прощальные гулянки, проводы и слезы. И как-то незаметно почти прошел во всей этой непривычной суматохе-сутолоке случай, который в довоенные тихие времена мог бы стать событием для деревни: у кузницы, сцепляя подремонтированный культиватор к трактору, раздавил пальцы правой руки Федор Бардин, остались целыми лишь большой палец да мизинец. Жалели его дружно: такой здоровый был мужик, и вот тебе судьба — калекой стал, а в колхозе и так уже сказывалась нехватка мужских сильных рук. Да и то верно, Федор в последнее время работал в колхозе ломовито, с утра сам приходил в контору и просил послать туда, где потяжельше, ворчал весь день как бык, но и вечером опять же приходил в контору, жадно ждал по телефону новых известий с фронта. Вообще, сильно изменился Бардин за короткий срок: молчаливый стал, задумчивый и злой, взрывался в самый неожиданный момент. Так ни с того ни с сего выгнал он громогласно пришедшего к ним вечером Ваську Васягина: «Дурак твой брат, и ты дурак, ети вашу дышло! Знать вас не знал и знать не хочу!» Степку Макарова треснул по шее при народе в конторе, когда тот засмеялся чьей-то шутке в тот момент, когда говорили о войне: «Цыц, щенок! Нашел время ржать…» Повеселел Бардин малость после того, как поставил его Сидоркин командовать фермами вместо Валентина Уськина, ушедшего с четвертой в Синявине волной призыва. То ли пожалел Захар Константинович покалеченного Бардина, то ли уважать очень стал после того случая у кузницы, который состоялся на его глазах и при котором Федор показал себя настоящим мужчиной: только охнул несколько раз, стряхивая на землю кровь, и сам оторвал да швырнул в сторону повисший на кожице безымянный палец. Да и выбор стал скуден у председателя, а на фермах держался, считай, весь колхоз, и нужна была там сильная рука, где ее возьмешь нынче? Смелее стал после этого Федоров бас, а на ферме так гремел на версту, разнося и подгоняя нерадивых девок и баб. Пришла война. Жизнь менялась круто.

Таким чисто побритым, коротко постриженным и пахнущим одеколоном Марья давно не видела мужа и, ей-богу, не сразу и узнала его, когда он вышел из парикмахерской. Уж очень переменился Сергей за какие-то полчаса: вошел туда старик стариком — лицо было дремуче заросшее, словно у взаправдашнего тюремника, из-за ушей торчали серые свалявшиеся кудлы, а вышел — почти гладенький парень. Что-то даже от того бойкого красноармейца, который впервой заглянул на посиделки к Няше Гуляевой, углядела в нем Марья сначала, но тут же отказала своим глазам: нет уж, из мужика пожилого не сделаешь молодого. И морщинки на лице Сергея часты и глубоки, и глаз не проворен («Как у него другой-то? Так и не спросила ведь!»), и осанка не та, и на разговор совсем скуп стал…

Не сразу поверила Марья сегодня милиционеру, когда тот велел подождать: сейчас-де выпустят вашего мужа. «Совсем?» — шелестнула, и самой-то слышно еле-еле, но милиционер понял: «Совсем, совсем. Что я — обманывать тут поставлен?» Да и как было поверить, если уже десятый, коль не больше, раз приходила из Синявина в Речное за два месяца и каждый раз отвечали ей одно и то, же; «Нету его здесь, нету. Сказано вам: он в особом отряде, строят объект. Война, мамаша, война!» Что такое «объект», не знала она, но звучало слово совсем не так, как «тюрьма», да и строит, значит, не сидит Сергей в каменной яме, какой представлялась ей тюрьма. А что не говорят, где строят они этот «объект», то секрет, значит, с войной связанный. Выходит, правду ей говорили, коль взяли вот и выпустили Сергея сегодня. Появился он из дальнего конца коридора — шаги твердые, смелые, — подал милиционеру какую-то бумажку голубенькую и, отпихнув дверцу перегородки, сразу же в уличную дверь, словно не заметил привставшую и потянувшуюся к нему жену. Чутьем дошла Марья: это он затем, чтоб не висла она при милиционере, и тоже скоренько за ним. Но Сергей и там не выказал радости ни воле, ни жене. Похлопал ее по спине и сказал всего: «Ну будет, не реви. Пошли отсюда скорей». Голос у него слышно изменился, сиповат стал и вроде бы сердит. А когда вышли на улицу с протянутыми вдоль порядков зыбучими досками, вдруг спросил: «Ты деньги с собой прихватила? Дай-ка. Приведусь в человеческий вид». И зашел в парикмахерскую. Вот и весь пока разговор был у них.

От парикмахерской, не сговариваясь, пошли они главной речновской улицей в сторону Суры, в сторону дома само собой. Сергей Иванович жадно сосал папиросы, взятые по дороге в ларьке, молчал и шагал широко. А Марья никак в голову не могла взять, о чем замолвить в первую очередь, и, поспевая за ним, думала, что наговорятся они еще, за двадцать-то верст, досыта.

— А глаз у меня видеть начал, — сказал Сергей Иванович и покосился на жену: поверила ли? Потом вдруг придержал шаг и заозирался. — Вот так, Марюшка. А давай-ка зайдем вон туда, посидим под деревцами.

И, не дожидаясь ее ответа про глаз и согласия посидеть, сошел с тротуара. Марья опять ни словечка, пошла за ним как привязанная. Зашли поглубже в молоденькие березки, засаженные вокруг белостенного районного клуба. Березки, тронутые сентябрем, уже роняли первые пожелтевшие листочки, на которые, такие чистые и ясные, не хотелось ступать ногой. Сели на самую дальнюю от дороги скамью с облупившейся краской, Сергей Иванович постукал ботинком о ботинок и, глядя в сторону — все он почему-то избегал смотреть в глаза Марье, — сказал приказно:

— Ну, давай рассказывай. Что там новенького у вас? Варька как?

Марье самой не терпелось узнать, как он тут жил, но перечить ему не посмела и пальнула то, что давно тоже просилось с языка: