Виталий Захаров - Раскаты

— Я побегу, мам!

— Надо узнать… Я тож сейчас, лопату вот кину…

По улице Варя обогнала изрядно баб и мужиков и, угадывая по их лицам, что и они ничего не знают, не остановилась ни разу, в один дых добежала до пруда. Лишь повернув на мостик за Лепилин двор, сбросила шаг, задохнувшись и выглядывая, что там происходит у конторы. Но понять что-нибудь было трудно: народ густо стоял чуть в стороне от конторы, о чем-то перекликиваясь, подбегали туда еще люди, сливались в одну пеструю шумную толпу. Подойдя ближе и на цыпочках заглянув через головы, Варя удивилась так, что вылетела из груди вся тревога, нагнанная пожарным звоном: в середине круга, на растопыренных широко ногах, в распахнутой рубахе, всклокоченный, стоял Захар Константинович Сидоркин и железным штырьком, казавшимся перышком в его могутной руке, без размаху резко колотил по рельсу. Тот легонько откачивался и издавал режущий уши тонкий звон. Постепенно слух вернулся к Варе, и она стала улавливать голоса столпившихся вокруг сельчан: «Да перестань, Захар! Скажи, в чем дело-то?!» — «С ума он свихнулся, что ли?» — «Да што случилось-то?» — «Говорят же тебе — война… По телефону только что собщили: ночью вот этой началась война…» — «Какая еще война? С кем?!» — «С кем же еще — с Германией, в гроб этих немцев, били их, били…» — «Да с ними же мир недавно подписан!» — «Начхали они на твою бумагу!» Переклич этот ничего толком не объяснил Варе, ничего особенного не сказало ей и слово «война», знакомое только по учебникам, и она все озиралась, стараясь понять что-то еще и теперь уже узнавая говорящих по отдельности: Ваня Большой, Валентин Уськин, Колька Бруснев, Михатов Козел… Говорили-то больше мужики, а бабы почему-то непривычно молчали. Варя потянулась было к Кольке Брусневу, секретарю комсомольскому, — уж он-то должен знать, но тут Захар Константинович вдруг перестал стучать, сунул штырь Шурке Тиморашкину, вертевшемуся ближе всех, и глухо сказал:

— На, бей! Бей, пока не устанешь.

Тот, польщенный, схватил пожарное колотило, и звон возродился, забился еще быстрее и яростнее: день-день-день-день-день! — хоть уши затыкай. Чего уж чего, а звонить о пожаре Шурка Баламут любил и умел.

Сам же Захар Константинович отошел к мужикам, вытащил у кого-то из них цигарку прямо изо рта и сунул в свой, затянулся голодно. И пожалуй, все заметили, что пальцы у него дрожат, и разом притихли окончательно. Но простояли так, при звоне и тишине, недолго: из конторы вышел Петр Петрович Шлямин, тоже невиданно расстегнутый и встрепанный, протиснулся к председателю колхоза и что-то сказал ему. Тот притянул Шурку Тиморашкина за подол рубашки к себе, отобрал у него колотило и кивнул: довольно. Директор школы шагнул к рельсу, в котором еще не угас звон от последнего удара, и повернулся лицом к людям.

— Товарищи… — Он не скрывал, что волнуется и что говорить ему трудно. — Товарищи… Я сейчас еще раз дозвонился до райкома партии, еле дозвонился… Вот какое дело, товарищи… Фашистская Германия напала на нашу страну. Немецкие войска перешли наши границы, их самолеты бомбят наши города и села… Вероломное нападение фашистов… Но наша бесстрашная Красная Армия…

Люди слушали молча. Некоторые мужики почему-то стали снимать фуражки, стягивали их медленно, сторожко, боясь породить нечаянный шорох.

До Вари, оглушенной и потерянной, тягуче стало доходить, что свершилось действительно очень и очень страшное, которое нельзя сравнить ни с каким сельским пожаром, ни с каким своим горем, и теперь хочешь, не хочешь, а пойдет жизнь совсем по-другому, и вот уже сейчас, в эту вот минуту надо начинать готовить себя к тому пугающе неизвестному «другому». Не видела, а почувствовала, поняла нутром, что подошла и встала рядом с ней мать, приобняла ее Варя и притянула к своему плечу, опять — в который уже раз! — подивившись ее худобе: и в чем душа держится!

— Как секретарь партийной организации и как ответственный от военкомата по гражданской обороне, объявляю запись добровольцев в Красную Армию. Думаю, верю, что все призывники и все, кто стоит на воинском учете, сейчас же, не дожидаясь повесток… — перешел к делу Петр Петрович, а у Вари так и ухнуло в груди от слова «военкомат»: Алеша говорил, что из техникума сразу проедет в Речное, становиться на учет в военкомат. Значит, сегодня он придет в военкомат и… Да нет же, нет, не заберут же его сразу! Может, и вообще не возьмут, не будут же брать всех подряд и всех разом. Вон Петр Петрович говорил только что: Красная Армия быстро разобьет врагов, сильнее ее нету на свете. Но страх уже вошел в сердце и быстро там угнездился, да и понимала Варя, что обманывается насильно: будь сейчас Алеша здесь — первым бы и шагнул к Петру Петровичу, а не стал бы мяться и морщить лоб, как мужики вон стоят и думают. Многое поняла она в нем тогда, когда он бросил все и побежал, не раздумывая, в Падь ловить Бардина.

— Теперь уж не поедут они в район… — шепнула сбоку мать. — Теперь уж не до нас им…

— Не знаю… спросим сейчас, — так же тихо ответила Варя, присматривая момент подойти к Петру Петровичу или Захару Константиновичу, который в это время говорил директору школы совсем почти охрипшим голосом: «Пиши, Петрович, и меня. Не старики мы еще, дело привычное».

Подойти к ним было не так-то просто и удобно — они были в самой середине толпы и заняты, конечно, вовсе не думками о поездке в Речное. Не сказать, чтобы мужики и парни дружно набросились записываться у Петра Петровича, хотя и не сторонились. Большинство курило или закуривало, причинно занимая себя, и закуривало неспешно, некоторые отбуркивались и отмахивались от жен, вдруг прилюдно прилипших к ним. Веселее пошло после того, как Михаил Зубрилкин бросил под ноги цигарку, затоптал ее и шагнул вдруг с громким: «Ну!.. давай пиши, Петр Петрович. Один хрен идти, не сегодня, так завтра призовут. Дело, смотрю, не шутейное началось». Подвинулись за ним Николай Бруснев, Ваня Сагин, кто-то еще, а Захар Сидоркин выбрался из толпы, пошел в обход ее к конторе и сам наткнулся на Варю с Марьей.

— А-а, и вы тут… Вон как дела-то обернулись, не получится сегодня ехать, сами видите. — И неприветливо покосился на всхлип Марьи: — Да не хорони ты его раньше сроку. Глядишь, само собой обойдется… А то и мы поедем, вот разберемся маленько здесь — и поедем.

С тем и ушел Захар Константинович в контору свою. Редко кто тронулся по домам и после его ухода, хотя и ждали, конечно, дневные хлопоты каждого. Но расходиться не хотели, жались в кучу поплотнее. Пастух Парамонов Максим тоже был здесь, без кнута, и не замечал, что коровы и овцы бродят, по улице, удивленно мукая и мекая.

— Что уж… пойду я тогда. К ночи обернусь. — Марья подняла глаза на дочь, и Варя поразилась ее лицу: губы у матери были поджаты в ниточку, глаза сухие (всхлипывала ведь только что) и злые. — У тебя, чай, тоже там полно своих дел… Но ты потерпи уж, присмотри за скотиной.