Виталий Захаров - Раскаты

— Ну что ты, мам! — Варя обиделась. — Вместе пойдем, с ума я тут сойду одна…

Кроме обиды на мать, которая почему-то решила, что теперь и дочери не до них с отцом, подхлестнула ее в дорогу мысль: забежит она в Речном в военкомат и узнает, не становился ли на учет Алексей Морозов, а если повезет, то и самого его встретит там. Но ни обида, ни радость возможной встречи в Речном с Алешей — вдруг уловила сама — нисколько не тронули ее. И совсем отошли далеко и вчерашняя беда с отцом, и напугавшая до трясучки схватка Алексея с Бардиным, и тем более мелкие заботушки о своем доме-кордоне, где ничего еще нет у них и где им налаживать да налаживать жизнь. Видно, чересчур много разно-всякого — и хорошее было, ой немало было и хорошего! — свалилось на нее за последнее сумасшедшее время, и не смогла она выдержать, от всего отрешилась. Ни говорить не хотелось ни с кем, ни думать, вместо мыслей мелькали в глазах — в голове ли — какие-то картинки, да и те смазанные, не ее, а чужие.

Наверно, у матери тоже было нечто похожее. За двадцать верст до Речного всего и перемолвились они два-три раза, шагали молча: сперва тропинкой напрямик через лес, тут шли друг за дружкой, потом — от Кожевенного — по двум колеям глубокой машинной катанки. Перешли шатким мостом через Суру, по ступенчато-изгибистой дороге поднялись наверх, прошли мимо педучилища — не ахнула и не вздохнула Варя, что не пришлось ей тут поучиться, ничего даже не дрогнуло в ней — и зашли в районную милицию, которая занимала каменные строения за высоченной церковной каланчой. Где-то чуяла Варя с самого начала, что внапраслинку будет их спешная ходьба, что и вправду не до их, самим неясной еще, беды сегодня людям — в такой-то черный день! — но угадать, что совсем уж ничего не вызнают они в Речном и что даже отца не повидают, она, конечно, не могла. Целый час просидели они в милиции у перегородки дежурного, который разрывался меж двух телефонов, звонивших почти беспрерывно, что-то докладывал, обещал, ругался, вскакивал и вскидывал руку к виску при виде проходящих начальников. Все бегом проходили мимо них, бегом, озабоченные, суетливые. Наконец дежурный Василенко, как он сто раз отзывался в трубку, выкроил свободную минутку, обратился к ним: «Что у вас?» — и, выслушав сбивчивые Варины слова, скривился как от зубной боли: «Нашли время! До него и до вас сегодня… не видите, что творится?! Никаких свиданий, ничего поделать не могу, начальства нет». Но узелок с едой все же взял: «Ладно, попытаюсь передать в конце дежурства». А в военкомате так и вовсе творилось невесть что: народу и во дворе, и в коридорах было битком, а один молоденький военный, которого чуть не за рукав остановила Варя, и не взглянул на нее, не то чтобы слушать: «Ах, отстаньте!..»

Немножко повезло им за весь день, когда отправились обратно: подбросил их до Кудейхи на полуторке пасмурный пожилой шофер, сам зазвав мать в кабину, а Варе велев подняться в кузов. А от Кудейхи снова шли пешком, долго и молча, полем до Кожевенного, потом лесом до Синявина. Обе чувствовали нехорошесть холода, бог знает отчего вставшего меж ними, но ни та, ни другая не сделали попытки вспугнуть его. Даже после того как согнали во двор всю скотину (видно, совсем не выгонял Парамонов стадо после того, как пригнал его на пожарный звон, и овцы разбрелись по всему Клубничному вражку) и когда Варя вопросительно встала у порога, бормоча, что Алексей, может быть, пришел уже на кордон, мать не выронила словечка, лишь грохнула у печи заслонкой. Варя сглотнула обиду и закрыла за собой дверь, придержав ее, чтобы не стукнуть громко.

Торопливо шла она вверх по улице, улавливая ее непривычную тишину. Словно чужой деревней шла, не видя и не желая видеть никого. Но у стыка Линии и Поперечной ее вдруг окликнули:

— Никак, Железина Варяша?

То сидела на ступеньках косоверхого крыльца Няша Гуляева: на коленях — большущая бело-рыжая кошка, из-под черной юбки далеко виднеется край белой-белой нательной рубашки. Как тут пройдешь не откликнувшись, и Варя остановилась, попыталась улыбнуться и ответить шутливо:

— Не Железина я теперь — Морозова, теть Няш.

— Ай, и правда, правда… Ты подь, подь ближе, посиди маленько со мной.

— Некогда мне сидеть-то, теть Няш. На кордон я иду, вон сколько еще шагать.

— А ты посиди, посиди со мной. Недолго я тебя подержу… пару слов скажу — и беги себе дале.

Варя подошла, присела на перильце и, присмотревшись, немало удивилась. Старуху было не узнать: всегда неряшливая — одета теперь во все чистое, черная юбка и коричневая вязаная кофта и вовсе новые, лицо распаренно-красное, как после бани; много- и быстроговорчивая — теперь строгая да чинная, говорила неторопливо и коротко:

— Как там Сергей-то? Слышала я, будто вы с Марьей в Речное ходили?

— Были, теть Няш. Да не пустили нас к нему, не до нас им…

— Ну да, ну да, нешто до того нонче… Я ведь что тебя позвала-то. Возьми себе вот Шурку мово. Помирать я собралась, а Шурку жалко. Скотины-то нет у меня, сама знашь, кошка одна.

— Да что вы говорите, теть Няш?! — Варя едва с перилец не слетела, вскинувшись от нежданных слов ее, сказанных так просто, словно на чай к соседям собралась бабка. — Да вам еще жить да жить!

— И-и, нетути, Варяшка. Ишо одну войну не потянуть бабе Няше. Лучше я сама отойду заране… А Шурку возьми ты, возьми, я тада спокойно лягу помирать. Не возьмешь — обидишь. Шурка у меня хорошая, ласковая. Возьми. — Старуха поцеловала кошку прямо в мордочку и сунула ее Варе. И перекрестила их со словами: — Бог вам на помощь всем, хорошие вы люди, Железины, приди завтра хоронить меня, Варяшка. И ступай, ступай. Я посижу маненько ишо, погляжу на свет да помирать лягу. Ступай.

Варя, конечно, и не подумала, что всерьез это говорит бабка Няша — шутить она мастерицей была и часто шутила без меры, — но Шурку взяла и пошла своей дорогой, дивясь кошачьей тяжести и посмеиваясь в душе над выходкой старушки. Оглянулась пару раз — бабка так и осталась сидеть, вся черная издали, недвижная и толстая, словно дубовый пень закорячили вечерние хулиганистые парни на крылец. Шурка встревожилась было, когда прошли околичный Михатов дом, но Варя погладила ее, прижала к себе, и кошка успокоилась, влезши мордой под самые мышки. Вглядываясь в кордон, белеющий высоко впереди в темно-синей стене леса, Варя ускорила шаг: показалось ей, что в двух окнах, выходящих в поле, горит свет, но это закатное солнце отозвалось в стеклах — они то гасли, то вспыхивали снова. И впервые расхотелось домой, пошла Варя медленно, посматривая на молодые дубки вдоль Крутенького, низкие и корявые, и нерадостная вдруг набежала мысль, что и она тоже становится совсем как мать: всего-то немного живет с Алешей, а уже дышит одним только им. Хорошо это или плохо? Неужели затем лишь явилась она в белый свет, чтобы думать его думки, делать его дело, жить целиком его жизнью? Может, женщинам вообще назначено так — полностью отдаваться мужьям? Видно же: самые счастливые пары как раз те, которые друг для друга живут, а те, у кого заботы вразнобой, грызутся то и дело, счастьем у них и не пахнет. Но ведь и у нее, наверно, должно быть свое дело в жизни, а не только мужа любить? Вообще-то, женское дело, конечно, такое: детей рожать (ой, неужели и у нее будет?!), растить их, но, как говорит Петр Петрович, любить и рожать и звери умеют, человек обязан трудиться и что-нибудь да создавать, не то он не человек. Алеше хорошо: родился в лесу, вырос в лесу и не представляет жизни без леса. Пытается вот Варя прильнуть к его делу, вроде и интересно ей, а все равно ведь не ее это дело — его. Ну, пусть, помечтать если да себя посмешить, пусть совсем-совсем захватит ее лес, многое распознает она у Алеши и когда-нибудь сможет сама лесником работать, но ведь не дадут ей самостоятельный обход! Не бабье это дело. Хотя… слышала она, что в соседнем Шумерлинском лесничестве работает одна женщина лесником и ничего, слышь, — справляется… Ой, боженьки, все — додумалась. Интере-есно… Интересно, как это будет выглядеть: в двух кордонах они с Алешей стали бы жить да в гости друг к другу ходить? Фу-ты, придумала!