Виталий Захаров - Раскаты

Сергей Иванович, глядя на все это, почувствовал, что опять теряет ощущение всамделишности происходящего (будто сон снится дурной, и все тут, ущипни себя покрепче — враз и проснешься), лица сельчан, которым собрался что-то сказать, снова растеклись и размазались. Он поднял голову, увидел неслепящий шар солнца, повисший точнехонько над Линией, и подумал, что со свекольного поля опушкой Угольного леса бабы, наверно, тоже тронулись домой, хорошо бы дождаться Марью, чтоб знала она, куда и за что повезли мужа. Но тут же ответил себе: не хватало еще бабьего вопля для полного смака, будто на смерть увозят его эти дотошные пацаны в милицейской одежке. Ничего страшного нет, разберется здесь Захар Сидоркин — слово ведь дал, — и завтра же вернется Железин обратно, на стыд и страх сотворивших ему подлость людей. Конечно, чует он, догадывается, кто так крепко шлепнул его из-за угла, но сработано чисто, и одна только надежда, что признается Марфа Васягина. Мысли эти как бы отрезвили Сергея Ивановича, он поманил к себе пальцем бабку Няшу Гуляеву, клюку которой давно уже выглядел, и сказал старательно ровно, чтоб не прорвалась в голосе дрожь:

— Там я платок Марье купил на день рожденья. На телеге вон. Передай ей и скажи… Ну, в общем, скажи, что тут такое было. Завтра, мол, вернется. Говорит, что даром, мол, не пройдет кой-кому этот навет. И за домом посмотри до Марьи…

— Скажу, Сергеюшко, скажу… бог тебе судья, — не то прошептала, не то вслух сказала бабка Няша, но Сергей Иванович уже не слышал ее. Ему и самому стало тяготно и противно стоять столбом перед сельчанами, резко шагнул он к легковушке и втиснулся на задок рядом с приемщицей Майей.

Знать бы Сергею Ивановичу Железину, что ему больше не вернуться сюда никогда, что глаз его зрячий последний раз видит и родной дом, в пять синих окон смотрящий на зеленую, сплошь в гусиных ровненьких лапках Линию, и синявинцев, будто взнайку сбежавшихся проститься с ним, и такое синее небо, уже взятое багрянцем на закате, знать бы ему все это — он, может быть, и немного сделал особого, биться в рыданиях да целовать всех подряд на прощанье во всяком случае не стал бы, но поклонился бы земле родимой в четыре широкие стороны обязательно. Но то славно, говорят, что не дано человеку знать свой завтрашний день. Когда тронулась машина и побежала вниз по Линии, часто кивая носом на ямочках и кочках, Сергей Иванович даже не выглянул ни разочку в ее пыльное окошечко.

С той самой минуты, когда мать, встретив у дверей, повисла на ней и, колотясь в невиданном доселе плаче, кое-как выдавила страшную весть, Варя так и не приняла всерьез опасности, которая будто бы грозила отцу. Не знала она, и не могло быть, по ее понятию, на свете ничего такого, чему посильно было бы сломить его, не то уж чтобы «пропал» он или «сгибнул», как говорила мать. Ну, вышла ошибка, ну, пусть увезли, завтра-послезавтра вернется он, как только разберутся. Вернется и расскажет, посмеиваясь, как и почему это приключилось, и станет снова подтрунивать над Варькой, и все у них опять будет хорошо и складно. Все это, впопад и невпопад, и выбормотала Варя, неловко поглаживая костлявенькие материны плечи, но чувствовала и сама, что слова ее нисколько не успокоили мать.

Наплакавшись наконец, припомнила Марья: да ведь Няша Гуляева говорила, что председатель Захар Сидоркин сам обещался все вытрясти у ферменских работников и наутро выехать в Речное за Сергеем Ивановичем. И засуетилась Марья, затеребила дочь: айда скорее к Захару, вызнал он что-нибудь про то заклятое молоко или нет и не раздумал ли ехать завтра в район — с ним бы и добраться до Речного. Может, одежку какую повезти отцу и еще чего, а то увезли в чем был, в рабочем да грязном…

И пошли они, пробрались сумеречной улицей, стараясь не попадаться людям на глаза, к дому Сидоркиных, что прямо напротив конторы через пруд стоит, выделяясь новой обшивкой.

Варвара Сидоркина встретила Марью и Варю Железиных не то чтоб неприветливо, а просто ей, видимо, надоели бесконечные прихожане по председателеву душу в любое время суток.

— Не знаю, где его черти носят. И в конторе нет, заглядывала, — сипло буркнула она от печи нежданным гостям. Но слух о беде Железиных, по всему, дошел и до ее ушей, тут же добавила, поспешно добрея голосом: — Проходите, присаживайтесь. Придет, чай, ночевать-то, куда денется.

Вышла к столу и зажгла лампу-семилинейку, придерживая стекло большими, по-мужски жилистыми руками. Потом зачем-то задернула занавесочки на окнах.

— Посидите уж одни, посумерничайте. У меня еще свиньи не кормлены и корова не доена.

Варя хотела было потянуть мать обратно, домой, — может, Захар Константинович до глубокой ночи не вернется, мало ли у него там дел, — но та будто не услышала, втиснулась на стул между шкафом и кроватью так глубоко, что понятно стало: не сдвинется до прихода хозяина, пусть до утра придется ждать. Но Захар Константинович явился вскоре, нисколько не удивился Железиным у себя дома, молча повесил пиджак на деревянную вешалку у двери и, только пройдя к свету, пожелал доброго вечера. Марья смолчала, а Варя откликнулась тем же.

Не стал председатель вытягивать жилы у женщин, впившихся в него в четыре жадных глаза, сказал недовольно почему-то, баском своим с хрипотцой:

— Не вызнал я ничего, так что нечем мне вас порадовать. Марфа Васягина признала свои ведра, куда ей деваться, коль нет их у нее, но знать, говорит, ничего, не знаю, мало ли кто их взять мог. На меня же и раскричалась еще…

Подсел к столу и звучно задробил по нему пальцами, большими и куцыми, словно насильно их кто укоротил. Смотрел в сторону — не было сил смотреть на женщин, не сводящих с него глаз, — и понимал: надо им сказать что-то еще, невозможно выпроводить их ни с чем. Но что он им может обещать? Не судья он и не прокурор, даже в свидетели не подходит… И сказал твердо, хотя и, видимо, только что надуманное:

— А в район я завтра все одно поеду. До самых верхов доберусь. Не может быть, не должно, чтоб… к Сергею Иванычу грязь такая пристала.

— Возьми нас с собой, Захар, — прошелестела Марья, потерявшая; было прежнюю надежду, с которой шла в дом председателя, и полнясь новой от крепости его голоса. — Не то мы одни пойдем…

— Об чем разговор. Только я не слишком, рано выберусь, с утра кой-что решить надо в конторе. Дома будьте, сам за вами заеду.

С тем и ушли Марья и Варя от председателя. Опять пошли по темной улице, опять тихо, словно прокрадывались. Не говорено было о том ни слова, но обеим очень не хотелось встречаться ни с кем. Стыдом не мучились они — чего стыдиться, когда знали хорошо, что настиг их простой навет, — но кому и безвинному приятно взгляды косые да ухмылки затаенные замечать? Марья, правда, и не смотрела вокруг, шла и будто выискивала под ногами давнюю утерю, Варя же наоборот — слышала и видела острей, чем в доброе время. И уловила она непонятное: небывало тихо сегодня на селе, мертво на улице. Ни гармошки, ни живого голоса, ни даже мычанья-блеянья не слыхать, лишь на Заголихе где-то долго и тоскливо выла собака. «Не может быть, чтоб наша беда так сказалась на всем Синявине, это что-то другое», — мелькнуло в сумбурной голове, но прошла мысль стороной, не затронув. Может быть, потому, что проходили как раз мимо дома, в котором Варя не была еще ни разу, стеснялась, и теперь вдруг решилась зайти.