Виталий Захаров - Раскаты

— Варька-то? Не знай уж как и сказать… Сбесилась девка, прям слово. — И рассердилась, заметив на его лице ухмылку. Вот всегда у них с Варькой так: что ни скажи мать — начинают посмеиваться. Словно куда больше понимают они в жизни, чем она. — Чего лыбишься-то? Не знат сам ничего, а…

— Ну-ну, говори.

— Мужа-то забрали у нее на войну, недельки две уж тому.

— Алексея забрали?

— Да всех подряд берут… Пришли вечерком с кордону: вот — уходить завтра. Пьянки-гулянки не делали мы, посидели, покалякали, утресь проводили. И не поревела ведь девка-то наша, молчит, и всё. Потом ушла к себе на кордон. Ну, думаю, уложит вещички, соберет дак и явится. У меня, чай, и в уме не было… День пожду, второй — нету ее. Сама к ней пошла. И что ты думашь? Из лесу с собакой возвращатся! Завели они там собаку, кошку… Пиджак его лесницкий нацепила. «Дак ты что, — говорю, — с ума сходишь? Чё домой не идешь?» — «А я, — говорит, — как раз домой и иду, вот он, мой дом». И лыбится, как ты вот, и на кордон свой показыват. Я и онемела… Лесником ведь осталась! Я уж на другой день к старшему ихнему пошла, к этому….

— К Федору Савельичу?

— Вот-вот. Поругалась с ним, а он руками разводит: сама-де просилась, пусть спытат. Ежли-де не получится, вернется домой, а мне-де все одно некого больше нанимать… С ума посходили все. Аль я не понимаю чего.

Сергей Иванович ответил не сразу, сидел да подергивал губы свои в ниточку. То ль улыбку все ту же сдерживал, то ль недовольство выказывал, ничего не поймешь у него нынче. Да нет, лыбится опять…

— Не трожь ты ее, — сказал Сергей Иванович. — Все одно не сдвинешь, коль уж решила. Она посильней нас с тобой характером.

— Дак ведь понесла она, кажись, Сергей! Намедни пришла с кордону — чашку малосолок умяла. Сидит и еще в соль малосолки-то макат. Куда ж она там с ребенком-то одна?!

Марья начала злиться всерьез; глаза сузились в щелочки, губы подергиваться взялись. И как не сердиться-то ей, когда ни старый, ни малый понимать не хотят, какую глупость творят! Толкуй им, не толкуй — что горох об стенку.

— Обойдетесь как-нибудь, — жестко порвал Сергей Иванович ее злость, готовую вылиться слезами. — Время пришло такое — обходиться надо. Ты давай выкладывай, что там у вас еще новенького.

Марья краешком слуха выделила наконец: почему-то Сергей все время словно чужой говорит «там, у вас, обойдетесь». Но скоро подумала, что это он с отвычки, как давно ушедший из деревни говорит, и принялась выкладывать синявинские новости. Всех, кто сам пошел и кого позвали на войну, перечислила — муж только крякнул понимающе (кому же, мол, работать-то теперь в колхозе, один ж бабы да бабки остались!); о смерти Санюшки Коновала, бабки Няши Гуляевой и Самсона Беляка рассказала — тут Сергей ничего особого ни лицом, ни голосом не выказал, лишь буркнул давнишнее, привезенное с гражданской: «Вымирают, значит, мамонты» (а это знала Марья, что значит: помирают те, кому неспособно стало жить на свете, да и то верно — они ж у людей кормились-поились, а теперь людям разве до них?); только когда добралась она до дезертирства Коляна Васягина и поведала, что толстый Бардин руку правую раздавил, Сергей Иванович разом ожил, то ли хохотнул, то ли квохнул — непонятное что-то издал — и проворно повернулся к ней:

— Вот это интере-есно! Вот это заба-авненько… Поразбежались, значит, разбойнички? Так, говоришь, правую руку он раздавил? И при людях, знать, случилась с ним беда, при свидетелях? Ой, горе-то для него какое — не служить ему теперь больше в армии, не держать в руках ружья!

— У кузни он, говорят, покалечился. Был там народ. И Захар Сидоркин сам… — До Марьи медленно стало доходить, при чем тут народ и при чем место, где покалечил руку Бардин. — Теперь, толстопузый, в большие люди вышел: Захар его над фермами поставил, на место Уськина Вальки.

— Ну-у?! — Последней новости больше всего удивился Сергей Иванович, и голос его враз потускнел. — Вот уж не ждал я от Захара… Да-а, не позавидуешь вам, уж он-то покомандует.

— Захар еще и меня туда тянул. Отругалась я. Стану больно под мордатым этим ходить. Дак я лучше с мужиками лес рубить пойду. Рукам тяжельше, да сердцу вольготней.

— А ты, Марья, не бойся его. Иди на ферму, коль Захар шлет. Нам бояться нечего, пусть Бардин боится. Да он и будет бояться. Знает киска, чье мясо слопала…

— Ты чё все загадками сегодня? Не можешь по-людски напрямки, что ли?

— Какие загадки… Ясно уж — его рук дело было. Может, и не сам, а Васягиным велел с утра пораньше молочком нас угостить. Они ж перед ним на задних лапках ходят.

Марья кивнула согласно: она и сама подумывала на Васягиных. Да ведь не видел никто, разве докажешь.

— Как же отпустили-то тебя? — спросила, всполохнувшись: все про Синявино отговорили, а что тут с ним было — ни словечка до сих пор.

— «Как, как»… Отпустили вот. Поверили, значит, что не вор я, — не скрывая досады и непонятного опять же недовольства, отбурчался Сергей Иванович. — Чего там в узелке у тебя, дай-ка перекушу. Сегодня не кормили меня — с утра уж не арестант.

Он неспешно развернул узелок, в нем было пяток яиц, хлеба горбушка, соль в спичечном коробке и много мелких помидорок — красных, с зелеными прожилками. Последние, знать, собрала Марья с грядки, как раз такие и любил Сергей Иванович помидоры: прихваченные первыми заморозками, с горчинкой, серебристо-рассыпчатые. Жевал нехотя, посматривал без особого вниманья на желто-зеленые березки, на белесо-синее небо и отрешенно бесцветно держал в голове все разом: и поздние свежие помидоры, и Бардина, и умерших, и ушедших, возможно, умирать синявинцев, и сейчасную тишину вокруг, при которой невозможно представить, что где-то далеко грохочет небывалая на земле, по всему, война. И чуть сильнее думалось про Марьину обиду на его скрытность: так и не сказал ей, как провел тут два с половиной месяца и почему его вдруг взяли и выпустили. Возможно, он и рассказал бы ей порядком, если бы сам все знал и понимал до конца, но в том, что происходило с ним в арестантские дни, для него и самого было много загадочного, которое он прикидывал по-разному, да не отгадывалось оно никак. Вернее, Сергей Иванович хорошо знал и понимал только часть из всего происшедшего — за что его забрали и как он провел эти призрачные неживые дни. А вот почему освободили его и какие силы в том сыграли свое, он, конечно же, знать не мог.

К тому часу, когда привезли его и втолкнули в каменный пристрой здания районной милиции, Сергей Иванович уже полностью успокоился. Не то чтобы сказались тут всхлипы приемщицы Майи, сквозь которые она всю дорогу уверяла юнцов-милиционеров, что-де у него, молоковоза из колхоза имени Сталина, никогда не было и капли нехватки молока, не столько крепило его обещанье Захара Сидоркина наутро же приехать за ним — просто за недолгую в машине тряску вернулась к нему понятая давно вера: безвинного, чистого человека никогда не осудят вконец люди и не засудят судьи. Но в камере, когда разглядел при тусклом свете лампочки, почему-то посаженной за решеточку, свернувшегося на лежанке полузнакомого бухгалтера из «Новой жизни» и узнал от него, что в соседней клетушке сидит и председатель ихний, Сергей Иванович присвистнул про себя, и в грудь опять вкрался страх не страх, а неприятный холодок. Всю ночь пролежал он на досках, сколоченных наподобие носилок поперек, без намека на сон, пытался отговорить свои опасения тем, что, может, и за дело подцепили новожизненских руководителей — не зря, наверно, «Новая жизнь» вечно плетется в хвосте, кто-то крупно, видать, грел на колхозе руки, — но мысль, что вон каких больших людей солидного села уложили на нары и что с ним-то уж, рядовым извозчиком, цацкаться не будут, не отходила ни на миг.