Виталий Захаров - Раскаты

И хватит, будет ерунду молоть. Теперь о другом надо думать: война. Война… Наверное, каждый шаг теперь надо мерить этим словом. Не захочешь, так заставит оно… Если возьмут Алешу на войну, то она-то куда? К матери вернуться и жить-ждать? А как же тогда их дом, в котором и пожить не успели, в котором каждый уголок, каждая дощечка обласкана его и ее руками? Так он и будет пустовать? А если не скоро разобьют немцев, то начнут жить в нем другие люди, расставят свои вещи, все переделают по-своему? Ну не-ет!..

Что означает ее твердое «нет» и что она станет делать, не успела Варя понять и решить — от кордона внятно донесся стук: бу-ум, бух, бум-м… Обо что-то пустое вроде стучали. Как в бочку. Алеша? Конечно, Алеша вернулся! Варя скорее к дому, толкнула с разбегу калиточку во двор — стук оттуда шел — и отшатнулась: на нее со звонким лаем бросилась рыжая поджарая собака. Уши торчком, зубки, маленькие и частые, оскалены… И не сразу разглядела Варя, что собака привязана тесемкой к подкрылечному столбику.

— Дамка! Сидеть! Нельзя!

Алексей вылез из-под крыльца, отряхнул замусоренные колени и, улыбаясь, подошел к Варе.

— Ты чего там… делаешь? — шепотом спросила она, запыханная и напуганная.

— Конуру для Дамки. — Алексей хотел притянуть ее к себе и тут же отдернул руку. — А у тебя что это за… зверь?

— А я с кошкой… Тетя Няша Гуляева силком всучила…

Она влетела на крылец, скинула кошку за дверь и, выбежав обратно, обняла мужа, первый раз; сама крепко поцеловала в губы. Стояли в обнимку и смеялись: «Я с кошкой к нему, а он — с собакой!» — «Она — с кошкой, я — с собакой: гав-гав-гав!» — «Р-р, мяу!..»

— А знаешь, мне тоже почти силком всучили Дамку. Пришел я в техникум за документами, а завуч наш Артем Никандрович расспросил меня обо всем, похмыкал и говорит: давай-ка дойдем ко мне домой, я тебе подарок сделаю лесниковский. Ну, пошли. Он и всучил мне Дамку, себе щенка оставил. Знаешь — это чистопородная лайка. Но помучился я с ней в дороге. Упрется и ни с места, особенно сначала. Э-э, да ты… Чего это ты, Варь? — наконец расслышал он в ее смехе слезы. — Ну-ка, ну-ка, пойдем в дом, что случилось тут без меня?

Приобняв, повел ее в избу и чувствовал напряженной рукой, как обмякло и отяжелело ее тяжело-упругое обычно тело.

— А что — война… ты знаешь? — Варя напряглась у верхней ступеньки, они остановились.

— В военкомате узнал… Пришел, а они там бегают все, шебутятся, еле добился на учет встать.

Алексей постарался выдержать голос, чтобы не выдать, раньше времени свою плохую новость. Командир, наспех заполнивший на него приписной листок, буркнул: «Ждите на днях повестку». Вот и жди теперь, ходи да гадай, сколько это дней, сколько осталось ему прожить здесь с Варей… Надо бы сказать, решить им вместе сразу, как быть, где жить ей без него, да разве тут выговоришь? И без того-то вон слезы рекой. А где жить она станет — и так ясно: с отцом и матерью, конечно, в деревне.

Впустили кошку Шурку в избу — она, насторожив пушистый большой хвост, сразу же по-хозяйски пошла знакомиться с новым жильем. Варя свезла платок на затылок, склонилась развязать шнурки запыленных туфель, и не хватило сил: плюхнулась на скамью и привалилась к стене, прислушиваясь, как беспрерывно, словно лес в ровный ветер, гудит в голове. Шутка ли дело — такой выдался денек… И когда подсел к ней муж, не выдержала — припала к нему и заплакала навзрыд. Алексей, как умел, пытался успокоить ее, прижимал к себе, гладил ее русые растекшиеся косы и, плохо соображая, вылавливал из ее плача, что отца объявили вором и увезли, что Петр Петрович записывает на селе добровольцев на войну и что мать совсем извелась, не видит и не слышит никого… Словно в беспамятье просидели они до самой темноты, очнулись оба разом, когда кошка что-то уронила у печки, чашку или кружку, и мяукнула испуганно, а со двора отозвалась лаем Дамка.

— Есть хочешь? Я там картошку поджарил. И в рюкзаке у меня кое-что есть, консервов накупил я в Алатыре, пряников, а?

— Не хочу ничего… Не могу.

— Ну посиди тогда, я сейчас. Дамку покормлю, лежанку ей доделаю, я там сена приволок… Ты уж ладно, не убивайся. Пойдем завтра вместе к матери, подумаем, что к чему, хорошо?

Когда Алексей вышел, Варя справилась наконец со шнурками, сбросила тесноватые туфли и пошла было, еле переставляя зудящие ноги, зажечь лампу, но тут же забыла, зачем подошла к столу. Постояла, опершись о его край обеими руками, и повернулась к полевому окну. Ничего вроде не соображала голова, но все же сразу дошло до нее, что чего-то не так сегодня в окне, не так, как вчера было и позавчера. Ах да, вот в чем дело… Обычно там, в низине, целая цепочка огоньков загоралась к ночи, а сейчас ни одного не видать, словно вымерла вся деревня разом или затаилась. Нет, мелькают вон несколько глазков — один, два, три… Но и они слабенькие какие-то, робкие. Даже отсюда чувствуется, как сжалось, притихло Синявино. Видно, поняла деревня, что не зря сегодня звон прозвучал, что скажется он куда сильнее, чем другой какой настоящий пожар…

А Синявино и вправду на другой же день потрясли сразу две смерти. Бабка Няша Гуляева сдержала слово, данное Варе и соседям, и тихо померла на ранней зорьке. Рассказывала потом Аннушка Уськина, шабрушка ее, что даже пошутила бабка напоследок — сама покойницки руки на груди сложила и сказала совсем внятно: «Ну, помайтеся вы тут, а я ушла». Не успели старушки сосборовать ее, еще и гроб не сколотили Фролан с Валентином Уськиным, как новое дошло — умер Санюшка Коновал. Шел он навестить слегшего сердцем Макара Кузьмича, стрельнул по пути курева у продавца Сагина да не успел закрутку-то засмолить — упал, дернулся пару раз и был таков: кровь хлынула горлом.

На третий день в три подводы провожали добровольно записавшихся на войну. Песни, плач да вопли заполнили Синявино, скопом провожали мужиков и парней до Дубняков, возвращались оттуда гуськом по отдельности, по двое-трое, и на весь остальной день деревня омертвела, ни души не было видно на улицах. Оживились немного лишь наутро — вернулись из военкомата пятеро пожилых мужиков во главе с Захаром Сидоркиным, крепко отруганным районным начальством: тебя, мол, никто с председателей пока не снимал и будь добр работай, нечего анархию разводить.

Следующие дни тоже не оставались без холодных пятен. Только провел Захар Сидоркин собрание, на котором крепко обязал всех до одного выходить на работу в срок, а то и раньше: «Теперь мы не как прежде должны работать, а жилы рвать, помогая фронту!» — только стала налаживаться в колхозе дисциплина по-новому, ан нет, что-нибудь да вышибало из колеи. То повестки пошли тому, другому — полдеревни отрывалось на проводы. То взял да потонул на Светлом озере отец Спирьки Самсон Беляк, о котором совсем было забыли в последнее время, — хоронить его сошлось, считай, все Синявино, куда больше пришло народу, чем на похороны Няши Гуляевой и Санюшки Коновала. Злился и дивился Захар Сидоркин: Самсон-то ведь и среди сельчан почти не бывал, никому дельца доброго не сделал, а вот на́ тебе — все побежали на его похороны, до самого кладбища никто не отстал, даже поминки у Спирьки в доме сами собразовали сердобольные бабы — поди и пойми этот народ!