Виталий Захаров - Раскаты

Даже улыбка скривила Марьины губы от последней мысли, будто бог весть какую удачную месть нашла она снова Бардину. Она пошла к печке, пошвыряла кочергой догорающие поленья, вернулась и опять приткнулась к столу, к лампе, пущенной невысоко, чтоб лишь темень сдерживать в углах да под скамьями. Частенько посиживает она вот так у стола вечерами, закутанная в шаль, при телогрейке и валенках — не прогреешь избу никак, хоть сколько пали дров, — иногда и придремнет коротко, и кажется ей тогда, будто вживе сидит напротив у окна Сергей и, уткнувшись в газету, чадит безбожно горький свой табак. Вон до сих пор еще приходит его газета «Красная Чувашия», цельная стопка скопилась на угольнике. И сегодня новую вынула из крылечной скобы вместе с письмом зятька Варьке. Кабы не за письмами этими, месяц бы, поди, не заглядывала дочка домой. Ну оно-то и понятно: лесник, полно, чай, своих забот. Лесни-ик… Марья усмехнулась, потянулась и взяла со скамьи газету, прошлась по ней непроворными глазами. Читать так и не приучилась она и поэтому, поди, никак в толк не могла взять: и чего впиваются мужики в эти газеты? Что в них может быть особо занятного? Вот про войну тут крупно: «Бои под Москвой». Ах, почитать бы, да буквы-то пониже такие уж меленькие, что совсем сливаются в глазах. И еще крупным: «Республика — фронту»… И от крупных-то букв уже заболели глаза.

Марья хотела было сложить газету и положить к другим на угольник, но вдруг уцепились за что-то глаза, вроде бы знакомое. Поднесла ближе — батеньки светы, нарисован на ней Федор Бардин! Он, он, хоть стой тут, хоть падай. Три мужика в газете один за одним, так первый из них — Бардин: щелки глазные в небо нацелены, как две черные малюсенькие дырки на мясистом носу, а губищи толстые в довольной улыбке растянуты… Поверху над всеми тремя жирным написано: «Трудовые сбережения — фронту!», а под Бардиным вот как: «Заведующий фермами колхоза имени И. В. Сталина Речновского района Ф. Г. Бардин передал государству три тысячи рублей из личных трудовых сбережений». И дальше слова понятные и непонятные: «передовой колхозник», «патриот», «почин»…

Откупился ведь, от войны откупился и от худой молвы! Теперь-то уж никто и заикнуться не посмеет против него! Теперь-то уж заживет он вольго-отно…

Всю ночь ворочалась и вздыхала Марья, пыталась думать о чем-нибудь другом, но только одно вертелось в голове:«Откупился ведь, откупился…» К утру бессонница вдруг сыграла в обратную сторону: ни тяжести в теле, ни усталинки, в голове тоже прояснело, и мысли пошли по новым путям, даже два сразу решенья вызрели, которые должны были, по ее разумению, пусть и не впрямую, как вчерашний плевок в лицо, но все же обернуться местью-ответом Бардину. И завеселела Марья, не откладывая, взялась исполнять свои решения.

Хотя и сказала Захару Сидоркину, что ноги ее больше не будет в свинарнике, — спозаранок поспешила к нелюбезным тварям. Одно дело — Бардин, сказала себе Марья, а другое — скотина, она безобидней и чище Бардина, да и ни при чем она в людской сваре. И Марья выходит остальных свиней, как бы ни пришлось маяться. Не сложись у нее с Бардиным столь упорно, глаза в глаза, то со временем она, верно, отказалась бы сделаться взаправдашней свинаркой (больно ей нужно такое лихо — каждый день противную работу работать), а теперь, решила Марья, она нарочно останется на ферме и во все нарочно станет лезть. Пусть побесится толстопузый, пусть он ее боится. И будет бояться: устроит она ему вольготную жизнь, похлеще еще устроит позор, чем в конторе. И Васягину Марфу выведет она на чистую воду: все шепчутся на ферме, что воровка она, что почти каждый день таскает домой колхозное молочко, а молчат. И впрямь что мыши — шур-шур по углам…

Какое имеет касательство к Бардину ее второе решенье, Марья и сама до конца не прояснила себе, просто втемяшилось после того, как увидела довольное лицо «передового колхозника» в газете, а отступаться от слова своего она не привыкла. Но для дела этого ей нужен был свободный день, и, накормив хрюшек погуще, пошла Марья после обеда к председателю.

Захар Сидоркин, на радость, был в конторе один, встретил ее не столь удивленным, сколь веселым хмыканьем:

— А-а, Марья! Ну, проходи, сюда проходи. Правда, я уж и побаиваюсь тебя: вдруг еще и мне за что достанется?

— Достанется, Захар, достанется, — подтвердила Марья. — Я вот что пришла. На ферме-то я останусь, раз пошла, но завтра ты меня ослобони на денек. Мне в район надо сходить.

— В Речное? Что ты там потеряла? Да и как пройдешь по такому морозу? Завтра от нас никто в район не едет.

— Я пройду. Надо мне.

— Ну и народ же вы — Железины! — не то удивленно, не то укорно закачал головой председатель. — Ничем вас с вашего места не сдвинешь…

— Такие уж. Нечто некоторые твои дружки новые. На карачках поползут, только бы поверили, что они хорошие, — не утерпела, подзадела его Марья. — Так ослобонишь завтра?

— Ладно, ладно, на один-то день найдем человека…

Захар Сидоркин счел за лучшее замять разговор о новых и старых друзьях, как бы там ни было, пусть сто раз права Марья (его и самого тошнило иногда, часто перебарщивал Бардин, угождая ему), а заменить Бардина было некем. Да и не за что вроде. И вообще, некогда нынче разбираться в душах, каждый работает до упаду. Но тем не менее не выдержал, задели его слова Железиной:

— А насчет Бардина напрасно ты, Марья. Во-первых, в красный угол я его не ставлю. А во-вторых, работает же он, старается…

— Еще бы ему не стараться. Он будет стараться, бу-удет… — Марья не стала договаривать, почему будет стараться Бардин, повернулась и вышла. «Все равно не поймет он ничего, — думала, после теплой конторы с трудом вдыхая каленый мороз. — Чтобы понять таких, как Бардин, надо их сердцем чувствовать».

Подойдя к своему двору, Марья не стала заходить в избу, а обошла ее засуметной впадинкой вдоль стены и прямиком через сугробы пошла к бане, сиротливо стынущей далеко на задах. Дверь в предбанник была занесена почти по самую скобу — третья суббота на подходе, как не мылась в бане, загрязнилась, чай, господи! — лопату она не прихватила, и пришлось долго растаптывать и распихивать снег ногами. Наконец удалось оттиснуть дверь настолько, чтобы протиснуться. Оставив ее приоткрытой, Марья пытливо прошла в дальний уголок предбанника и сразу разглядела и доску, о которой на сурском мосту сказал Сергей, и большой гвоздь, который надо было выдернуть. Даже ломиком справилась не скоро, раскурочила почти весь конец доски — гвоздь, загнанный в сухой дуб, вцепился в него намертво. Одолев-таки гвоздь, Марья достала из-под доски чугунок, вынула из него сверток и, не разворачивая его, поспешила в дом. Но и здесь взялась за сверток лишь после того, как затопила печь, поставила в нее картошку для себя и чугун с водой — воды подогреть для Зорьки. «Ох, не забыть бы забежать к Пинясовым, пусть завтра присмотрят за моей скотинкой. И чего, дура, не продала корову? Скоро отелится, а куда, чай, мне молока-то одной? Да и сена хватит ли? Сколь я наскребла-то без Сергея, не хватит, не хватит… И овец надо было всех сдать. Да-а вот, распродашь, пересдашь, а потом государству сдавать — по людям будешь бегать да клянчить… А овец все равно порежу, Михал обещался прийти на днях, сразу двух порешу, одну тушу Варьке отвезу на салазках. Ну, корма-то… Картошки еще полный подпол, ею подкормлю в случае чего», — рассыпчато думала Марья, развертывая туго спеленутую гладкой клеенкой пачку денег, потом нашарила на угольнике карандашик и мятую тетрадь, оставшуюся от Варькиной учебы, вырвала из нее листок и, послюнявив конец карандаша, крупно, палочками, вывела: «На фронта». Потом развязала весь узелок, положила сверху на деньги свой листок и все вместе завернула по новой.