Виталий Захаров - Раскаты

До сих пор не понимает Варя, что произошло с ней тогда: то ли голос его заворожил, то ли слова — такие… неожиданно перечащие друг другу, что ли, — но сидела она и словно омертвела, чувствуя, как сдавило горло и закипело в глазах. И разревелась бы, наверно, не заговори Спирька уже своим и не дурашливым голосом:

— Первая половина тут про тебя, Варя… Помнишь, давным-давно в Речное нас с тобой взял дядя Сергей? А когда обратно поехали, с мостом там что-то случилось, и мы до вечера прождали у Речновского затона. И дождь пошел. Люди прячутся, а ты выбежала на откос и давай крыльями махать…

— Так я тогда совсем девчонкой была, какая еще девушка, Спирька! — припомнила Варя еле-еле.

— Да все равно про тебя.

— А вторая половина про кого, Спирька?

— Ну, там — вообще… Не про тебя уж, ты-то плакать не умеешь, — похолодел его голос.

— Откуда тебе знать это, Спирька, — устало сказала Варя. — И вторая про меня… Почитай еще что-нибудь, а?

Спирька молча несогласно покачал головой. А сам опять смотрел, смотрел на нее и, ясно было, не мог насмотреться. И теперь Варя не ежилась под его взглядом, тоже открыто смотрела на него и улыбалась. Сколько они просидели так и сколько бы просидели еще, но Спирька опять выкинул неожиданное — угадать его и уследить за ним не было возможности.

— Выпить у тебя, конечно, нет ничего, — сказал вдруг, не спрашивая и не утверждая. — Да ладно, обойдемся. Давай я тебе лучше песню спою.

— Песню? — поразилась Варя. Вот уж чего не ждала она, так не ждала. — Давай… если не шутишь.

Спирька не шутил. Опустил голову низко, положил маленький жесткий кулачок на стол и, неслышно им пристукивая, тем же глуховатым густым голосом, каким читал стихи, запел:

По мере того как раскрывалась песня, раскрывался и Спирькин голос, выпала из него глушинка, он стал чистым и прозрачным насквозь и свежил душу как настоящая родниковая вода, он падал и поднимался, особенно высоко и волнисто на протяжных «э-э-эй!». И, когда он внезапно оборвался, Варя пождала, надеясь, что он зародится и начнет подниматься вновь, и возмутилась, не дождавшись. «Дальше, дальше, Спирька!» — хотела она прямо-таки крикнуть приказно, но подняла глаза и осеклась: бледное, даже серое какое-то лицо Спирьки было мокрое сплошь. Видно, и вспотел он от тепла и натуги, но и глаза его не пустовали — текло из них в два ручья.

— А дальше-то как, Спирька? — шепотом спросила Варя, не выдержав тугой, до звона в ушах, тишины и боясь оскорбить ее некстатной громкостью.

— А дальше — нет ничего. Да и не будет… — Спирька вздохнул, взял шапку и протер лицо подкладкой. Встал. — Ладно, Варюша-золотуша, пойду я. Прости, ворвался я тут… непрошен-неугожен…

— Что ты, Спирька, что ты? Это хорошо, что ты пришел, очень хорошо! — засуетилась Варя, вскочив за ним и не зная, куда деть руки, куда шагнуть и как быть.

Спирька дошел до двери, остановился, опять посмотрел на нее долгим своим сквозным взглядом. Она невольно шагнула к нему, руку хоть хотела подать на прощанье, а он вдруг ляпнул:

— Дай поцелую я тебя разок, Варя. Может, жить человеку захочется, и решит он, как говорится, вернуться с поля брани.

— Нет!.. Что ты городишь, Спирька, что несешь? — заторопилась Варя, отвергая и поцелуй его, и слова невнятные те, будто сам он решил погибнуть на войне. — Дай лучше сама я тебя поцелую вместо спасиба, так честнее будет…

— Как покойничка — в лоб? — усмехнулся Спирька. — Говорю же: вдруг я еще захочу вернуться. Хотя и не хочется мне. Устал я, надоело все.

Варя и вправду решила было поцеловать Спирьку в лоб, но после «покойничка» сделать это стало нельзя. Она притянула его голову и крепко поцеловала в губы — они были холодные у него, неживые и лишь к концу поцелуя чуточку дрогнули.

— Эх ты, Спирька, Спирька, — засмеялась Варя, унимая начавшуюся в ногах дрожь. — И где ты был раньше? Да с твоим голосом и словами кого хошь можно до смерти задурманить! Ну иди, Спирька, иди. И выкинь из головы глупости — ты еще такую себе найдешь, такую… не чета нам. Иди, Спирька.

Ни слова больше не сказал Спирька. Нахлобучил шапку почти на брови и вышел. Где он теперь, что с ним — кто ведает… «Смеялась девушка у затона…» Нет, это нынче не для нее. Для нее нынче: «Рыдала женщина у затона…»

Обув валенки и повязав шаль, Варя сняла с гвоздя мужнин полушубок — «Ой да этой белой пары, белой пары лебедей…» — и зашла в горенку. Мать, в наброшенной на плечи телогрейке, сидела на кроватке, положив поверх одеяла ноги в шерстяных чулках, и смотрела в окно. Похудела и высохла она за месяц непонятной болезни до того, что узнать ее было трудно, сестра Таня, прибежавшая из Мартовки, и то ахала да охала. И, как все хворые, стала мать капризной и ворчливой. Вот и сейчас, увидев дочь одетой, она прямо-таки зашипела:

— Опять собралась, совсем ты, девка, сдурела, что ли? Никуда твой кордон не денется, и лес не убежит. И ночь вон на подходе.

— Ладно, мам, ладно. Ну сколько можно твердить одно и то же… — Варя обозлилась и еле сдержалась, чтоб не вспылить. — Протоплю там и прибегу, я быстро. А до ночи далеко еще, обед только что.

С улицы услышала, как проскулила и зацарапала в ворота Дамка, но возвращаться не захотелось — нечего и вправду постоянно таскаться с собакой, — и быстро пошла вверх по Линии. Хорошо на улице мало теперь бывает народу, глаза бы ни на кого не глядели: знает она, сколько разного наговорено про нее в Синявине. И «ведьма», и «лешая», и «мужик в юбке»… И все из-за трех-четырех воришек, а никто не помнит, скольким она сама выбирала сухостой, сама даже в лесничество ходила с просьбой выписать тем-другим побольше дров. Поневоле обозлишься тут… Ах, насколько им с матерью легче было бы жить, если бы сейчас отец оказался рядом, если бы он был жив…

И опять боль ударила в самое сердце, и опять вспомнила она о письме, проваленном в полу полушубка. Рука невольно потянулась к карману — отдернула ее Варя. Зачем? Она и так наизусть знает, что в нем написано: «Ваш муж Железин Сергей Иванович пал смертью храбрых в бою за освобождение нас. пункта Уваровка Московской области 22 января 1942 года…» Господи! Да как же это может быть, как?! Неужели они с мамой больше совсем никогда не увидят его теплые хитроватые глаза, не услышат его ласкового лукавого голоса? Да как же так… да кто же теперь защищать-то их будет от наскоков всяких бардиных?.. И как, как сказать эту черную весть маме, когда она и так еле ходит!